вызванное реакцией на ужас и мучения. Набирал силу интеллект, и скептически настроенные авторы, воспринявшие идеи гуманизма, этим воспользовались. Реакция (если ее можно так назвать) дала шанс реформам. Заявления разной степени внятности, сделанные такими поборниками интеллекта, как король Англии Яков или испанские инквизиторы, проникли в умы самого широкого круга людей. Если король Яков в 1584 году был всего лишь встревожен скептицизмом Реджинальда Скотта, то к 1668 году Джозеф Гланвил в предисловии к своему «Триумфу саддукизма» объявил, что ироничное отношение к ведьмам свойственно прежде всего не тем, кто обладает простым вульгарным сознанием, а тем, кто более глубоко понимает и воспринимает реальность. Вряд ли это следует понимать буквально, потому что верующие — к какой бы доктрине они себя не относили — всегда жаловались, жалуются и будут жаловаться на растущее неверие. Средневековье стало считаться временем веры только с его окончанием; на самом-то деле это были века удивительного безверия.
Возможно, главным изменением в европейской манере мышления стала смена одного вопроса другим. Раннее средневековье, как правило, задавало вопрос: «почему это происходит?» и отвечало на него в привычных терминах теологии. Но в позднем средневековье ему на смену пришел другой вопрос: «что происходит?» Святой Григорий предположил, что умирающий на руках отца мальчик видел, как черные люди собираются увести его с собой, и объяснил богохульства, изрыгаемые мальчиком, с точки зрения теологии. Новый подход требовало, прежде всего, задаться вопросом, а были ли вообще эти черные люди, а если они реально не существовали, то почему мальчик думал, будто видит их? Конечно, они могли оказаться духовными существами. Но все больше голосов призывали отбросить догматизм и тщательно изучить реальные обстоятельства появления духовных существ. Эта растущая тенденция и дискредитировала философию Декарта. Декарт практически отрицал, что дух и материя могут иметь какое-либо отношение друг к другу. А богословы отрицали картезианские идеи [151]. Но тут они с Декартом просто обмениваются любезностями. Декарт искренне исповедовал католицизм, а богословы искренне пострадали от картезианства. В европейском сознании восторжествовал «век математики».
Поначалу серьезные перемены в философской парадигме затронули только нескольких ведущих философов, однако именно они были теми «умами, которые движут массами, которые движут миром», и мир позволил себе сдвинуться. Лорд Герберт из Чербери [152] в 1624 году обнародовал в Париже доктрину деизма. Деизм сравнивал Бога во вселенной с «отсутствующим землевладельцем». Дьявол в этом случае становился заочно осужденным преступником. У Вольтера, великого мыслителя следующего столетия и знаменитого духовного абсентеиста [153], были, конечно, свои недостатки. Но он не находил признаков участия дьявола в делах человеческих. На моральном поле боя основной мишенью для Вольтера стали естественная человеческая жестокость и тирания, то есть как раз то, что верующие, склонные к сверхъестественному объяснению мира, приписывали дьяволу. В итоге люди стали опасаться выглядеть в глазах окружающих немодными, и те, кто когда-то верил в ведьм, теперь не верили по той же причине — ведьмы вышли из моды.
Но это случилось несколько позже. А в начале восемнадцатого века образец хорошего вкуса Джозеф Аддисон [154] сформулировал это достаточно осторожно. «В целом я верю, — писал он, — что колдовство, существует, но я не могу применить эту свою веру к какому-нибудь конкретному случаю». Мнение Аддисона разделяли его современники. Никто, впрочем, не думал, что дорога к истине будет простой и ровной. Всего лишь через год после высказывания Аддисона, в 1712 году, английской ведьме Джейн Уэнхэм вынесли смертный приговор, несмотря на попытки судьи убедить присяжных в ее невиновности. Судья обжаловал приговор и добился для подсудимой отмены смертной казни. Но все же это был последний смертный приговор за колдовство, вынесенный в Англии. На континенте костры погасли не так быстро, но и там ситуация менялась. Тому было три причины.
Причина метафизическая. Создается впечатление, что картезианское отделение души от тела помогло даже ортодоксам ослабить силы дьявола; совершенно с другой точки зрения тому же способствовала и философия Якоба Беме [155]. Голландский богослов Балтасар Беккер [156], опубликовавший в начале 1690-х годов книгу о противоречиях воззрений на ведьм, придерживался мнения, что хотя сатана и злые духи существуют, никакого отношения к реальным мужчинам и женщинам они не имеют. В следующем веке итальянский автор вернулся к идее св. Игнатия, который утверждал, что с пришествием Христа сила дьявола исчезла: «каждое колдовство и каждое заклинание расточились». Серьезные споры по этому вопросу вели два других автора, один — протестант в Амстердаме, другой — католик в Германии и Италии. Уильям Лоу в Англии замечательно сформулировал мысль о том, что адская тьма имеет такую же Божественную природу, как и весь мир, и что она легко рассеивается, как только в мире является Дух любви. Сомнительно, чтобы столь высокие мысли оказывали серьезное влияние на взгляды бургомистров и общественности, но они подняли споры о колдовстве на более высокий уровень; вернули в них свет Искупления, который так старались погасить фанатики искупления. «В прошлом говорили, — писал один немецкий автор, — что отрицающий Христа отрицает Бога; теперь говорят: отрицающий дьявола отрицает Бога. Вы когда-нибудь слышали подобную нелепость?»
Причина юридическая. Слабым местом обвинений на ведьмовских процессах всегда являлась ненадежность доказательств, но общие кровожадные настроения не позволяли выявить безосновательность большинства из них. Самым ярким примером могут служить «духовные доказательства», свидетельские показания, основанные на видениях, то есть на том, что якобы видели свидетели, а суд ни увидеть, ни проверить никак не мог. Так было в Салеме. С исторической точки зрения к подобным доказательствам стали прибегать довольно поздно. Они принимались судами в семнадцатом веке, а в Англии к ним в последний раз прислушались в 1712 году в деле Джейн Уэнхэм. Но еще раньше, до появления «духовных доказательств», суды принимали во внимание показания предполагаемых сообщников. От ведьмы требовали назвать имена других причастных, хотя, если вдуматься, то дети отца лжи, коими считались все ведьмы без исключения, наименее подходят на роль свидетелей, заслуживающих доверия. Испанская инквизиция мало доверяла показаниям «сообщников», зато в других странах такие свидетельства были в порядке вещей. Но в восемнадцатом веке закон стал строже. Судьям вменяли в обязанность пренебрегать показаниями соучастников. Ибо — и это действительно был шаг вперед — дьявол обманывал и будет обманывать, и дети дьявола могут обманывать и быть обманутыми, и даже обязательно будут обмануты. Даже глаза свидетелей дьявол может обмануть своими дьявольскими способами. Это соображение лишает обвинение всей его силы. Комментарий Аддисона полностью соответствовал правовому принципу. Колдовство, несомненно, существовало. Но колдовство иллюзорно по своей
