Что же касается 1930-х годов, то сюрреализм Поплавского и дадаизм Шаршуна не могли возникнуть как реакция на «победу антиавангардистских течений» в СССР в начале 1930-х годов уже потому, что возникли раньше: сюрреализм Поплавского — в 1920-е годы, дадаизм Шаршуна — в 1910-е. Кроме того, заметим, что, вопреки предлагаемой схеме, сюрреализм и дадаизм (в его русском варианте — т.е. поэтическая заумь) в России были, причем заумь по времени своего возникновения опередила европейский дадаизм. Вспоминая еще раз запись, где Хлебников называет европейских дадаистов «нашими учениками», обратим внимание на неслучайность этого определения. Русская заумь, совпадая многими своими параметрами с европейским дадаизмом, возникла раньше (дадаизм, как известно, был провозглашен в 1916 г. в Цюрихе). Н.Харджиев, обращаясь к пьесе А.Крученых «Победа над солнцем» (1913), справедливо говорил о том, что «в качестве автора “Победы над солнцем” Крученых может быть назван "первым дадаистом”, на три года опередившим возникновение этого течения в Западной Европе»[340] . Этот опыт, как мы видели, имел продолжение и развитие в послеоктябрьские десятилетия. Сюрреализм же, хотя и не был представлен в России организованной группой, имел в русской литературе свои национальные истоки, ярко проявился в творчестве целого ряда русских поэтов и прозаиков уже в 1910-е годы, и эта боковая линия литературного развития продолжалась и в 1920-1930-е годы — мы это видели на примере творчества Н.Заболоцкого, А.Введенского, Д.Хармса. Говоря о «победе антиавангардистских течений» в начале 1930-х годов, не забудем и о том, что А. Введенский и Д.Хармс до конца 30-х эволюционировали в пределах своей эстетики. Необходимо, стало быть, учитывать разницу между «литературной политикой метрополии» и реальностью литературного процесса, не укладывающегося в рамки этой политики.
Значит, если видеть «интегральную картину новой русской литературы» не как механическую сумму двух «противопоставленных подсистем», а как сосуществование и взаимодействие имеющих одну корневую основу двух литературных процессов во всей их объемности, — то картина литературного развития 1920-1930-х годов оказывается гораздо сложнее схемы, построенной на пресловутой концепции отталкивания. Тогда то и дело рушатся выстроенные согласно этой схеме ступени «попеременного доминирования» ведущих тенденций развития на двух берегах русской литературы; весьма значимыми оказываются не просто периферийные «случаи синхронного совпадения, цитации или стилистической переклички», признаваемые Л.Флейшманом[341], а параллельное утверждение в России и в зарубежье одной и той же лидирующей тенденции (обращение к традиции), существование и здесь, и там одних и тех же маргинальных линий развития (например, сюрреализм и заумь). Безусловно, весьма важными и даже знаковыми остаются и черты, определяющие своеобразие каждого из двух потоков русской поэзии — такие, скажем, как активизация авангардистских поэтических групп, радикализация эстетических поисков в творчестве поэтов, не связанных прежде с авангардом (Мандельштам, Кузмин) в России в 1920-е годы; постепенное затухание (а говоря о причинах — и задавливание) авангардистского эксперимента в России 1930-х годов на фоне продолжающегося его развития в зарубежье (никак, разумеется, не доминирующего и не ставшего тенденцией) и т.д. Те же черты родства, своеобразия, а нередко и противостояния мы видим и в содержательной сфере поэтического творчества в России и в зарубежье. Не забудем и о том, что момент отталкивания, противостояния был принципиально важен для многих участников литературного развития тех лет, прежде всего в зарубежье (это мы видели во многих уже приведенных высказываниях эмигрантских поэтов и критиков), был одним из вполне реальных стимулов их творчества. Сегодня же, оглядываясь назад и осознавая объективный смысл и итог взаимодействия двух потоков русской литературы в 1920—1930-е годы, мы видим и родовые черты, определяющие принадлежность обоих потоков к одной литературе, и черты своеобразия каждого из них — своеобразия, за которым часто открывается трагедия рассечения национальной литературы. Все это позволяет говорить о том, что в основе соотношения двух потоков русской поэзии (и шире – литературы) в 1920-1930-е годы лежал не принцип отталкивания, а компенсации , взаимодополняемости, обеспечивающий полноту и многообразие художественных поисков в пределах разделенной, но внутренне целостной русской литературы.
Компенсационный характер соотношения двух потоков поэтического развития проявлялся не только в обращении поэтов России и зарубежья к опыту классической традиции или авангарда (о чем шла у нас речь), — он, собственно, и определяет суть всех творческих и духовных поисков русских поэтов там и здесь, оказывается в основании их внутреннего диалога. Рассеченная поэзия сумела выразить сложный, противоречивый духовный опыт рассеченной нации. И когда здесь утверждалось радостное чувство слияния души с миром, чувство «утра революции» (в «Сестре моей — жизни» Б.Пастернака), там возникал «Слепой» В. Ходасевича с его горькой убежденностью в полном и непоправимом отчуждении души от мира. Когда здесь в целом ряде произведений торжествовала, говоря словами Поплавского, «антихристианская мораль», обесценивающая, в конечном счете, личность, душу человеческую — там среди духовных оснований творчества незыблемы были понятия личности и веры. В этом была не только историческая неизбежность или некая высшая справедливость, — в этом была необходимая полнота духовного, нравственного, исторического опыта нации, воплощенного поэзией. Расколотая лира русского Орфея продолжала петь, и в этой песне соединялись, дополняя друг друга, голоса с обоих берегов единой поэтической реки.
Эта точка отсчета важна и при обращении к проблеме свободы творчества на каждом из путей русской поэзии — проблеме, которая возникала в начале нашего разговора и затаенно присутствовала на всем его протяжении, бросая трагическую тень на судьбы Мандельштама, Заболоцкого, обэриутов, других поэтов, живших в России, и говоря, прежде всего, о высоком достоинстве русской поэзии, сумевшей – в лучших своих проявлениях — отстоять свободу духа в условиях диктата. Спор об этой проблеме, о преимуществе в этом отношении одного пути русской поэзии над другим, продолжает тлеть и до сих пор, поэтому возможных своих оппонентов в этом вопросе я отсылаю к В.Вейдле, к честным и точным словам, сказанным им в статье «Умерла Ахматова»: «Знаем, что не осудила. Знаем еще тверже: и нам благодарить ее надо за то, что она осталась там» [342].
Завершая разговор о русской поэзии 1920– 1930-х годов, о ее сложной, противоречивой, но сбереженной, выжившей в тяжелейших исторических испытаниях целостности, стоит обозначить — хотя бы пунктиром — возможные дальнейшие пути изучения этой проблемы, назвать некоторые из вопросов, ждущих своего решения.
Работа, под которой я подвожу сейчас черту, является, в сущности, первым монографическим исследованием, в котором практическое рассмотрение поэзии 1920-1930-х годов последовательно осуществляется в соотношении двух потоков поэтического развития — в России и в зарубежье. Напоминаю об этом лишь потому, что с этим связан и выбор методологии работы, неизбежно носящей проблемный характер. В дальнейшем же принципиально важным направлением в изучении этой проблематики представляется фронтальное историко-литературное описание развития русской поэзии 1920-1930-х годов как целостности, в соотношении художественного опыта России и зарубежья. Здесь стоило бы подчеркнуть определение «историко-литературное», так как важен выбор именно этого жанра, этой методологии, естественно включающих такого рода работу в контекст подготовки истории русской литературы XX века. Весьма плодотворным при этом должно оказаться неизбежное соотнесение опыта поэтического развития на двух путях русской литературы с тенденциями развития прозы в России и зарубежье. Соотнесение это, видимо, выявит целый ряд неожиданных проблем, не возникавших при раздельном рассмотрении этих направлений литературы.
Необходима, в то же время, разработка целого ряда проблем, связанных с изучением русской поэзии по двум потокам ее развития в 1920-1930-е годы. Безусловно, специального исследования заслуживает проблема взаимодействия русской поэзии XX века и европейских литературных (культурных) традиций. Необычайно важны были бы исследования, посвященные сопоставительному изучению языка русской поэзии на двух путях ее развития. Очевидна, кроме того, необходимость сопоставительного стиховедческого описания поэтического опыта России и зарубежья 1920-1930-х годов. Обстоятельное исследование подобного рода уже было осуществлено Дж. Смитом в 1978 году [343], однако ясно, что все проблемы эволюции русского стиха этого периода (в сопоставлении опыта двух путей поэзии) 14-страничная статья Дж. Смита рассмотреть не могла.
