Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

Бабель, Мейерхольд и многие, многие другие), самоубийство (Есенин, Маяковский), унижение и глумление (Ахматова, Пастернак) выглядят именно как Возмездие за собственный выбор ложного пути, за сделку с совестью — как карма, а не как односторонний акт произвола тоталитарной власти по отношению к ее противникам. Судить пророков мы не вправе, да в этом и нет необходимости. В конце концов они были жертвами своего времени и обстоятельств. Однако оценивать их жизнь и творчество без учета важнейшего фактора — нравственного компромисса — было бы несправедливо по отношению к тем, кто этот компромисс отверг ценой жизни или пожизненного изгнания.

Конечно, живя в Советской России, оставаться в стороне от идеологического штурма, предпринятого большевистскими культуртрегерами, было почти невозможно. Тому, кто попытался бы это сделать, в лучшем случае была уготована участь инженера Забелина, торгующего спичками на улице. Проще было учить Кремлевские куранты играть «Интернационал». Тем не менее некоторым, хотя их оказалось очень и очень мало, все же удавалось выжить не поступаясь принципами.

Максимилиан Волошин, пережидавший ураган революции в своем коктебельском пристанище, был не просто пророком и витией в традиционном русском понимании, но и глубоким аналитиком, который — единственный из мастеров Серебряного века — сумел создать поэтическую панораму российской истории, осмысливая через прошлое настоящее и будущее своей несчастной родины. Его сборники «Война» и «Пути России», поэма «Протопоп Аввакум», стихотворения «Китеж», «Русь гулящая», «Благословенье», «Неопалимая Купина» цикл стихов «Усобица», поэтическая симфония «Путями Каина», созданные в период Гражданской войны и последующие годы, в развернутой форме представляют раздумья, чаяния, разочарования и надежды всей плеяды поэтов, связавших свои судьбы с революционной Россией. Немногие современники сумели оценить этот творческий подвиг, и на сегодня роль Волошина как Нестора и Баяна «невиданных мятежей» еще далеко не полностью осознана. Между тем такой грандиозной поэтической рапсодии, отразившей весь ужас и величие эпохи, все священное безумие революции в чеканных ритмах и жгучих образах, не удалось создать никому — ни Блоку, ни Брюсову, ни Есенину, ни Хлебникову, ни даже Маяковскому. Никому не удалось с такой отчетливостью увидеть ближайшее будущее России сквозь магический кристалл прошлого. По степени проникновения в потайные недра русского национального характера, в глубины криминальной психики, в стихию «бессмысленного и беспощадного» русского бунта, по богатству исторического материала, по палитре художественных образов Волошину нет равных среди поэтов революционной поры. И все его одухотворенное переосмысление российской истории, проникнутое эсхатологичееским мироощущением, насыщенное мощным профетическим пафосом, рассчитано прежде всего на понимание отдаленных потомков, а не оглушенных и ослепленных смутой современников. Это своего рода завещание пророкам и мыслителям будущего.

Мрачные предчувствия появляются еще в предреволюционных произведениях Волошина времен Мировой войны, а уже в стихах 1917 г. звучат апокалиптические темы беспощадного бунта, возглавляемого самозванным лже-мессией Стенькой Разиным:

Вспомним, что это стихотворение было написано еще до начала Гражданской войны, унесшей миллионы жизней и на долгие десятилетия погрузившей Россию во мглу.

В представлении Волошина, настоящее и будущее России определяются ее прошлым. Блок романтизировал мистическую непостижимость российского «сфинкса» («Ты и во сне необычайна…»), жаждал экстатического слияния с родиной («О Русь моя! Жена моя!..»), верил в мессианское предназначение Росии и собственный пророческий дар, но в его стихах, статьях и заметках слишком мало исторического анализа реальности, который позволил бы воспринять трагедию свершающейся революции в широком историческом и этнопсихологическом контексте. Именно это мы находим у Волошина, который видит судьбу родины сквозь призму ее многовековой истории и себя самого ощущает не столько вестником богов, сколько частицей народа на конкретном, предельно драматичном этапе его исторического развития:

В отличие от большинства современников, Волошин не жил радостными предчувствиями Апокалипсиса и не пытался приписывать свершившемуся перевороту магические свойства, которые смогут осчастливить народ. Он трактовал революцию прежде всего как еще один страшный русский бунт, несущий разрушение культуре, и видел свой нравственный долг отнюдь не в активном сотрудничестве с большевиками, хотя и понимал неизбежность компромиссов. Свою миссию он рассматривал как миссию хранителя огня — священного огня Знания и Совести, теплящегося во тьме, что опустилась на Россию. В то же время он хотел видеть в свершившейся катастрофе искупительную жертву во имя будущего — ведь иначе ужас происходящего не поддавался никакому объяснению, сводил с ума своей абсурдностью:

Отказавшись покинуть Россию, пережив безумие Гражданской войны и хорошо сознавая, какую чашу избрал себе на многие годы, Волошин почтил память погибшего Блока и безвинно расстрелянного чекистами Гумилева стихотворением с характерным названием «На дне преисподней» (1922):