Серьезные намерения часто выступали у Бальмонта в наивно-драматизированной оболочке, но это не умаляет серьезности результатов. И слова И. Эренбурга, в которых концентрированно выражено типичное, традиционное представление о Бальмонте: «переплыв все моря и пройдя все дороги, он ничего в мире не заметил, кроме своей души»[301], вряд ли в полной мере справедливы, хотя отчасти и объясняют то, как он жил в Мексике.
Интерес Бальмонта к древним культурам, интерес не академический, был вызван, прежде всего, его отношением к современности. Декоративное, салонное «язычество» поэта было целиком и полностью в духе общеевропейского неопримитивистского поветрия времен кризиса христианской культуры в преддверии мировой войны. Неприятие «пошлой» действительности объясняет такие экстравагантные и, казалось бы, лишенные внутренней логики скачки Бальмонта от «солнцепоклонничества» (вспомним о его призыве «Будем как солнце», потрясшем всю «читающую» публику) и нестрашного – в бальмонтовском варианте – ницшеанства к острым политическим стихотворениям антиправительственного толка и пропаганде революции, что, впрочем, удавалось ему не очень, несмотря на всю искренность устремлений. Характерно, что противопоставление европейского и языческого (отождествляемого с «индейским») присутствует и в его мексиканских заметках.
Мексику современную, а точнее, Мексику диктатора Порфирио Диаса, Бальмонт действительно почти не заметил и не понял, но он понял, что за внешней стороной жизни скрывается нечто очень существенное.
Что же все-таки увидел Бальмонт в Мексике? Его заметки в «Змеиных цветах» – это своего рода лирические раздумья, пропускаемые сквозь «себя» впечатления от истории и культуры. Но эти заметки позволяют уловить основную канву душевного настроя.
Все «истинное» и «прекрасное» сосредоточено для Бальмонта в прошлом, бросающем отсветы своего величия на лики современности, в которой царит мещанство, пошлость, в измельченном виде сохранившие отвратительные черты разрушителей великой культуры. В письме В. Брюсову, хранящемся в Рукописном отделе Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, он пишет: «Пыль Теночтитлана, превращенного в трамвайную Мексику: город притихших, прожорливых, белоликих, обнищавших ацтеков, пьющих свою пульке в вонючих кварталах. Рвань, нищета, голоножие, каких не увидишь и в Москве. Тень Кортеса, христианского мусульманина, уничтожившего изваянные сны ацтеков и тольтеков! Да будут прокляты завоеватели, не щадящие камни… видеть мерзкий христианский собор на месте древнего храма, где молились Солнцу, но знать, что он стоит на зарытых памятниках таинственного искусства! О трижды, семью семьдесят раз мерзавцы европейцы! Роя канавы для удаления нечистот, в поганых улицах находят обломки скульптурного мира. Так нашли на улице Св. Терезы гигантскую голову мексиканского Люцифера, бога Утренней звезды и Вечерней звезды. Глядя на нее, нельзя не молиться».
Те же настроения и в книге «Змеиные цветы»: «Низкое обирательство. Масса европейцев, приехавших и приезжающих сюда для наживы»[302] и – далее: «Мир осквернен европейцами. Европейцы – бессовестные варвары. Их символ – тюрьма, магазин и трактир с бильярдом, сюртук и газетная философия»[303]. Этими снующими дельцами забит центр Мехико. Милее выглядят окраины, где в бедном люде и, конечно же, в идеализированных индейцах видятся ему приметы великой истории. «Мексиканцы не интересуются своим прошлым. Я говорю о буржуазии. Простые Indios, наоборот, постоянно посещают галереи Национального музея, хотя бродят там беспомощно»[304].
Этот характерный для записок Бальмонта мотив объясняет, почему к своему самому революционному сборнику «Песни мстителя» (1907), когда поэт подвергался травле из «своего» – декадентского – лагеря, уже живя в эмиграции (Бальмонт эмигрировал из России в конце 1905 г., опасаясь ареста), он предпослал «шаманский» малопонятный эпиграф из иероглифики майя[305]. Общий смысл его в связи со всем циклом состоит все в том же противопоставлении гнетущим силам царской России вольных, языческих и грозных сил народа. В заметках, вошедших в «Змеиные цветы», с мексиканской темой пересекается тема России. Вспомним, что Бальмонт побывал в Мексике в 1905 г., когда царил «в Москве кровавый дым»[306]. И с редкой проницательностью и напряженностью подлинного чувства среди цветистых рассуждений о чужой культуре вдруг звучат слова о России: «Я думал, что я буду способен всецело отдаться Древности. Нет, периодами я погружаюсь в чтение и созерцание, но вдруг снова боль, снова тоска. Мы, русские, проходим через такую школу, какая немногим выпадала на долю…»[307] Между двумя эмоциональными полюсами («в Москве кровавый дым» и памятники великой старины, необычная природа, мифология ацтеков и майя) и блуждает мысль Бальмонта.
Он основательно изучил наиболее авторитетные специальные труды того времени, среди них – книги по культуре майя К.-Ж. Дезире Шарне, О. Ле-Плонжона, У. Х. Холмса, работы мексиканского ученого Альфредо Чаверо, который помог ему организовать поездку на полуостров Юкатан. И ознакомившись с экспозициями Национального музея с помощью «одного из его кураторов» Николаса Леона, Бальмонт отправился в путешествие. Он посетил Куэрнаваку, Пуэблу, Оахаку, Паленке, Митлу, юкатанские Ушмаль и Чичен-Ицу и др. Конечно, у него не было специальных археологических или этнографических интересов, впечатления его были поэтически созерцательного характера, отозвавшись стихами и размышлениями на культурфилософские темы.
Мексиканские мотивы вошли в поэзию Бальмонта почти сразу же после возвращения в Европу, вспыхивая то отдельными искрами-образами, то стихотворениями и даже целыми циклами. Скажем, в получившем всеобщее одобрение сборнике «Фейные сказки» (1905), где преобладает тема России, мы вдруг встречаем уже знакомое сопоставление «своей» и «чужой» страны:
Береза родная со стволом серебристым,
О тебе я в тропических чащах скучал…
Но, тихонько качаясь
На тяжелом, чужом, мексиканском седле,
Я душою дремал – и воздушно во мне расцвечаясь,
Восставали родимые тени в серебряной мгле.
(«Береза»)[308]
А в стихотворении «Индийский тотем» из сборника «Злые чары. Книга заклятий» (1906) в «резной сложной колонне», скорее всего, описывается майяская стела. К этому сборнику (как и к «Песням мстителя», 1901) Бальмонт поставил эпиграфом туманные пророчества майя. Правда, здесь он оказался невольной жертвой мистификации, ибо пользовался переводами Ф.А де Ларошфуко, которые современные американисты расценивают как «фантастические»[309]. Поэтому, разумеется, нельзя считать переводами и помещенные в «Зовах древности» в разделе «Майя» три стихотворения, из которых и брались эпиграфы.
В 1908 г. вышел сборник «Птицы в воздухе», один из циклов которого озаглавлен «Майя», в него вошли стихотворения, строящиеся на «переливах» исторических и мифологических ассоциаций («Из страны Кветцалкоатла», «Изумрудная птица», «Мексиканский вечер» и др.).
Первый из его прозаических очерков о Мексике – «Страна красных цветов (Мексика)»[310], в котором он знакомит читателей с некоторыми верховными божествами ацтекского пантеона. В том же, четвертом номере журнала «Искусства», где напечатан очерк, впервые опубликован фрагмент перевода из «Пополь-Вуха» («Книги народа») – книги индейцев киче, одного из немногих уцелевших эпических памятников мезоамериканской культуры.
В 1908 г. Бальмонт издал сборник прозаических эссе «Белые зарницы. Мысли и впечатления», содержавший размышления о древних цивилизациях и народном творчестве, как иноземном, так и русском, первая их часть – «Поэзия стихий» – о Мексике.
Возможно, читатели бальмонтовских «Белых зарниц» и «Зовов древности» нередко испытывали недоумение перед казавшимися прихотью авторской фантазии образами и малопонятными реалиями, тем более что речь шла о фактически впервые предлагавшемся русскому читателю особом материале. Поэт, как правило, не утруждал себя комментированием либо комментировал недостаточно подробно и ясно.
Красочный и по-своему проникновенный образ Мексики, который создал поэт в «Поэзии стихий», основан отчасти на мифологических, легендарных, а отчасти на исторических сведениях о происхождении ацтекских племен и их государства. Бальмонтовские ацтеки, народ воителей и «мечтателей-поэтов»[311] (а речь здесь идет о богатой гимнической поэзии ацтеков, которую Бальмонт издал в том же году в «Зовах древности»), странствуют, ведомые «птичкой-мушкой» колибри, пока не доходят до того места, где, следуя известному знамению (орел на кактусе пожирает змею), основывают свой город-государство Теночтитлан – будущий Мехико. Далее воссоздается последующая история, заканчивающаяся завоеванием ацтекских земель конкистадорами, которые, уничтожив государственность, не убили душу «народа-мечтателя»; она заснула, но предстоит пробуждение. «Есть на земле страна вечной Весны, она называется Мексикой. Есть страна в человеческой душе, где царит вечная юность, ее называют Мечтой»[312]. В наследовании прошлого – секрет будущего Мексики, «страны, которая просыпается… такой миг должен настать для сердца, знающего неисчерпаемую мощь Мечты»[313]. Столь неожиданное и актуальное толкование получают сначала казавшиеся туманными рассуждения, а образ Мексики, созданный Бальмонтом, который «ничего в мире не заметил, кроме своей души», оказывается проникнутым вполне историчными идеями скорого возрождения культуры, условия для которого создала мексиканская революция 1910–1917 гг.
