русской революции он представлял гораздо шире:
Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей
(«Инония», январь 1918)
Осознание своей роли пророка-провидца, вестника инобытия, явленное с поразительной силой и экспрессией в поэмах 1917–1918 гг., было чрезвычайно важно для самого поэта. Приняв Октябрьскую революцию как продолжение февральской, он сделал окончательный выбор — быть может, фатальный, но единственно возможный для такого поэта, каким был Есенин. Петр Орешин, также поэт «крестьянского толка», писал в воспоминаниях: «Есенин круто повернул влево. Но это вовсе не было внезапное полевение. Есенин принял Октябрь с неописуемым восторгом, и принял его, конечно, только потому, что внутренне был уже подготовлен к нему, что весь его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрем…» ( ‹54>, с. 191).
В отличие от Орешина и Клюева, Есенин не был в буквальном смысле слова «крестьянским» или «деревенским» поэтом. Вся его короткая и бурная жизнь — попытка ухода от деревни, точнее множества уходов. Деревня, бесспорно, оставалась источником его таланта, и деревенская тема послужила основой множества стихов, но сам талант был планетарного, космического масштаба. Его влекли грандиозные исторические катаклизмы, в которых он упорно стремился отыскать свое место. В виршах М. Герасимова, В. Александровского, Н. Полетаева и других пролетарских поэтов тоже встречаются натужные попытки создания «революционного космизма». Есенин к этим дилетантским экспериментам относился с презрением и свято верил в свое профетическое призвание. Недаром он был так задет уничижительными строками Маяковского, назвавшего его «из хора балалаечником». Менее всего Есенин революционной поры склонен был считать себя балалаечником. Он видел себя пророком — первым из пророков. Мессианское сознание, подтвержденное евангельскими реминисценцциями, пронизывает и такие значимые «историко-социологические» произведения Есенина, как «Страна негодяев», «Пугачев», хотя в них на смену блаженной одержимости уже приходят горькие раздумья.
В своем мистическом манифесте «Ключи Марии» Есенин вполне сознательно сопоставляет два направления поэзии, принимающей революцию и готовой стать ее рупором, — футуризм и «почвенническое духовидчество». При этом, совершенно точно определив роль обоих направлений в свершающейся революции, он считает, что футуризм в его современном воплощении не способен исполнить великую профетическую миссию по причине бездуховности и явного отсутствия кенотического начала: «Он <…> не постиг Голгофы, которая для духа закреплена не только фактическим пропятием Христа, но и всею гармонией мироздания. <…> Мист же идет на это пропятие, провидя и терновый венок, и гвоздиные язвы. Он знает, что идущий по небесной тверди, окунувшись в темя ему, образует с ним знак того же креста. <…>
Но он знает и то, что только фактом восхода на крест Христос окончательно просунулся в пространство от луны до солнца, только через Голгофу он мог оставить следы на ладонях Елеона (луны), уходя вознесением ко отцу (то есть солнечному пространству). Буря наших дней должна устремить и нас от сдвига наземного к сдвигу космоса. Мы считаем преступлением устремляться глазами только в одно пространство чрева. Тени неразумных, не рожденных к посвящению слышать царство солнца внутри нас, стараются заглушить сейчас всякий голос, идущий от сердца в разум, но против них должна быть такая же беспощадная борьба, как борьба против старого мира» ( ‹74>, т. 5, с. 209–210).
«Ключи Марии», написанные осенью 1918 г., в самую страшную пору Гражданской войны, при всей их сектансткой мистике, — удивительный манифест человеческого духа, торжествующего над жестокой прозой жизни и стремящегося в просторы космоса, навстречу Мировой душе. Есенинские поэмы тех лет — художественное воплощение тех же идеалов, призванное утвердить приоритет «русского миста» среди пророков новой эры. Создание этих поэм стало важнейшим событием в литературной жизни эпохи — событием, соразмерным по масштабу грандиозности тектонической ломки, свершающейся в обществе. Свидетельством тому — огромный резонанс, который вызвала в тот момент его «Инония» и заложенные в ней идеи. Современник поэта И. Оксенов писал в статье «Слово пророка»: «Не всякому дано сейчас за кровью и пылью наших (все же величайших) дней разглядеть истинный смысл всего совершающегося. И уже совсем немногие способны поведать о том, что они видят, достаточно ярко и для всех убедительно.
К последним немногим, отмеченным Божией милостью счастливцам, принадлежит молодой рязанский певец, Сергей Есенин. <…>
Венцом его поэтической деятельности кажется нам его поэма „Инония“. <…> Пророчески звучит эта поэма. Небывалой уверенностью проникнуты ее строки. Головокружительно высоки ее подъемы» ( ‹74>, т. 2, с. 346–347).
«Инония» с ее посвящением пророку Иеремии, разумеется, не случайно оказалась в центре внимания критики, поскольку в ней Есенин наиболее ярко выступает в профетической роли. Однако многие стихи Есенина носили чисто кощунственный характер и свидетельствовали скорее то ли о языческом «почвенничестве», то ли о хулиганском вызове христианской догме, чем о чистой вере:
Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.
Не хочу воспринять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Пробуждающих вечность звезд.
(Там же)
Проклиная воплощенные в народном сознании легенды о блаженном граде (Китеж), о земле праведной (Радонеж), обещая самому Богу «выщипать бороду», «сняв с Христа штаны», Есенин пытается дать читателю свой мистический идеал мужицкой революции, из которой возникает нетрадиционный, экспрессионистский утопический рай с элементами сектантского мистицизма и бесцеремонного советского экстремизма.
Для поэта новой эры, новой общественной формации, нового мышления — каким ощущал себя Есенин — искус отречения от «старого мира» был непреодолимо силен. Этому соблазну подверглись все литераторы, оставшиеся в охваченной огнем России, и большинство из них соблазну поддались. Каждый жаждал заявить о свершившемся отречении по-своему, порвать с привычным истеблишментом во имя новых дерзаний. Самым же радикальным путем отречения было отречение от веры отцов и, возможно, создание альтернативного учения, нового мифа. То был соблазн иллюзии, которому неизбежно поддавались в ходе истории участники и сами лидеры бесчисленных народных восстаний, бунтов и революций. Нередко подобные иллюзии обретали зримые формы в речах мистиков, духовидцев и прорицателей, являвшихся в смутное время. Анализируя этот феномен в контексте русского интеллигентского свободомыслия, С. Булгаков еще задолго до Октябрьской революции в сборнике «Вехи» пришел к печальному обобщению: «В настоящее время можно наблюдать также особенно характерную для нашей эпохи интеллигентскую подделку под христианство, усвоение христианских слов и идей при сохранении всего духовного облика интеллигентского героизма. Каждый из нас, христианин из интеллигентов, глубоко находит у себя эту духовную складку. Легче всего интеллигентскому героизму <…> проявлять себя в
