Но вернемся к моему путешествию: когда я входил в комнату, то если было холодно, подкладывали дров в печь, именно в печь, а не плиту, в ней пекут хлеб и готовят еду; если нет трубы, то дым расстилается по всей комнате; он выходит понемногу через какую-нибудь дыру, проделанную над дверью и тогда, чтобы передвигаться по комнате, нагибаются, сообразуясь с высотой дымового столба; на уровне моей головы он был гуще любой тучи и держался стойко; сидя, я едва касался его головой; стоять я не мог, а лежа я ничего не чувствовал и развлекался, любуясь клубами дыма[722]. У меня был хороший хлеб, хорошее вино и хорошая говядина, которую я сам жарил, то есть следил за тем, как жарили. Когда дым выходит, дверь затворяют, печь оставляют открытой, и в комнате изрядно натоплено, но какая жара! какой пар! Когда входят в дом, то сперва смотрят в самый приметный угол, ищут глазами образ Бога, Пречистой девы или какого-нибудь святого. Ему бьют земной поклон, крестятся 4 или 5 раз, кланяясь при этом, потом приветствуют компанию, говорят и делают то, за чем пришли, а уходя, все повторяют заново, и так во всех домах и во всех комнатах. Насколько я видел, они очень набожны — я говорю о крестьянах, живущих вдоль дороги. Кроватей вовсе нет, расстилают на полу немного соломы или сена, и все спят вповалку, вместе со мной было 14 или 15 человек, молодая женщина, кормившая ребенка грудью, и молодая служанка; мой матрас клали на широкую лавку, идущую вдоль всей комнаты, и мое место было обычно под образами, как самое лучшее, со мной были свечи: крестьянам не знакомы ни они, ни лампы; они светят себе длинными деревянными щепками, очень сухими, которые хорошо горят, их втыкают в какую-нибудь щель в стене, и пока огонь бежит по деревяшке, уголь падает на пол посреди сена и соломы, я без устали восторгался добротой божественного провидения: уголь тотчас тухнет, остывает и чернеет, он не мог бы воспламенить ни порох, ни серу, ни даже трут; а иначе судите сами, какой опасности подвергались бы все эти деревянные дома.
Одну ночь я провел в комнате, где неподалеку от меня на соломе лежал мертвец; его вежливо оттащили подальше. Хорошая компания!
Но на другой день я был с лихвой вознагражден, ибо там было двое новобрачных, которых днем поженили; они принуждены были уступить мне почетную лавку и устроились, как могли, на полу перед ней. Вся комната была полна моими людьми, да еще хозяева дома; мой дурак-слуга оставил мои домашние туфли на полу, и они оказались в соломе под новобрачными. Когда мою свечу и лучину погасили, то я не мог разобрать, о чем говорили рядом со мной, ибо говорили мало, но я понял, что они мстят моим туфлям за то, что мне отдали лучшее место; правду сказать, я столько раз слышал, как пищат мои бедные туфли, что сбился со счета, мне было жалко их, и я уехал в три часа утра. Будь я в другом возрасте, то не преминул бы порасспросить мои бедные туфли, изрядно помятые; но в мои годы остается только тяжело вздыхать. В другой раз напишу о другом.
У меня не осталось бумаги, чтобы попросить В. Пр-во о милости, за которую я буду вам крайне признателен, если еще не поздно и если вы изыщете к тому способ, когда от Ливорно отправятся сюда корабли, ибо это, на мой взгляд, самое удобное средство сообщения; речь идет о дюжине тонких перчаток, помещающихся в орех; я слышал, что их делают в Риме, но, кажется, только для женщин; иначе я попросил бы пару для Е. И. Высочества великого князя; остальные я желал бы вручить Е. И. В., Е. И. Высочеству великой княгине и Е. Высочеству принцессе-матери.
Все еще в таком беспорядке, что у меня нет печатки, и я пользуюсь головкой от часов[723].
_______________________ Мне только что показали каббалистический хронограф на 1745 год. Быть может, он еще не попал ad Caput orbis. Надо считать гласные[724]:
Письмо интересно в первую очередь как психологический документ — история предательства. Повторяя одни и те же фразы, Чуди пытается оправдать поступок, спровоцированный уязвленным самолюбием, и заглушить страх перед неминуемой расплатой. Избежать ее он, однако, не пытается: единственно разумным поступком после того, как он перехватил шифровку, было бы не ехать в Париж, а возвращаться обратно в Петербург. Во-вторых, письмо показывает, как действовали в России агенты Секрета Короля, с кем были связаны и как проваливались.
Чуди к И. И. Шувалову, [Либава, 4 (15) января 1756][725].
Ваше Превосходительство,
Хоть и был я обласкан Вами, но положение чужеземца смущало меня, не позволяя надеяться заслужить доверие, и я благодарю случай, доставивший мне возможность дать несомненное доказательство моих чувств и уверить, что чужеземец, который по рождению и воспитанию своему почитает честь нерушимым законом, никоим образом не способен преступить ею. Ваше Превосходительство, возможно, удивится этому вступлению, но оно приведет к развязке дела, которое я счел немаловажным и, потому, побоявшись доверить тайну почтовым случайностям, направил пакет г-ну вице-губернатору Воейкову в Ригу, чтобы быть уверенным, что он непременно попадет к Вашему Превосходительству. Вот факты.
В Риге в трактире под вывеской «Bade in die Pferd Straas»[726] я повстречал молодого человека, назвавшегося французом, но которого по выговору я счел савояром, представившегося как шевалье де ла Мейссоньер де Валькруассан, который попытался войти в доверие ко мне; поскольку я в дороге всегда настороже и опасаюсь авантюристов, то поначалу держался строго, вежливо и сдержанно, но потом человек этот заговорил о столь интересных для меня вещах, упомянув г-на Дюрана, французского посланника в Варшаве[727], что я не мог не вступить с ним в беседу; он стал величать меня бароном, хоть я его о том не просил[728], но он упорствовал, ссылаясь на г-на Дюрана; я не гонюсь за титулами, которые тешат предрассудки и возвеличивают лишь тех, кто не рожден, чтобы их носить. Наконец, слово за слово, он раскрылся настолько, что позволил мне заподозрить в нем Шпиона. Поняв это, я выказал ему больше доверия, чтобы добиться ответного расположения и преуспел: он рассказал мне, что прожил инкогнито три месяца в Петербурге, посещая только г-на Матюшкина и банкира Рудольфа Майера, выплатившего ему некоторую сумму, что поначалу ему покровительствовали граф Понятовский и английский посол[729], но затем, что-то прослышав, они стали злейшими его врагами и заподозрили в чем-то, что он в оправдание свое письменно представил графу Понятовскому записки о своей жизни, но несмотря на это, английский посол нашел способ принудить его уехать. Ваше Превосходительство может узнать у этого вельможи, правдив ли рассказ. Я же, выслушав это, более в своих подозрениях укрепился и решил разузнать подробнее об этом человечке. Я выведал у него, что он отправляется в Петербург, где намерен поступить на службу, хотя в армии никогда не был, что рассчитывает начать солдатом, продолжить сержантом, а потом поручиком, что в течение трех лет жалования ему не надобно, что он без него обойдется: и в это я верю, ибо те, кто его послал, дали ему денег на расходы. Он прибавил, что перед Петербургом думает на несколько дней заехать в Нарву и Ревель. Затем он принялся рассуждать о политических хитросплетениях, в которые я входить не стал, но которые доказывают, что он свое дело знает; со своей стороны, он расставил мне множество ловушек, но ничего не добился, кроме суждений, которые могут повредить мне на родине, ибо выказывают привязанность мою к России, продиктованную щепетильностью; я не могу обратить ее против отчизны, как не могу служить отчизне против империи, где видел только благодеяния. Наконец, в заключение он попросил меня взять два его письма, одно адресованное купцу в Кенигсберг, а второе в Варшаву, просив отправить второе по почте из Пруссии, я обещал, но едва отъехав десять миль от Риги, распечатал письмо в Варшаву и увидал, что оно шифрованное, что утвердило меня в моих мыслях. Важное оно или нет, значения не имеет, ибо любое шифрованное письмо подозрительно, и я исполняю мой долг и служу государству, отправляя его Вашему Превосходительству, который велит его расшифровать и поступит с ним так, как сочтет нужным. Если оно для г-на Дюрана, как я предполагаю, то послужит против меня, ибо человек этот не смог использовать меня в своих целях; я конченый человек во Франции, если узнают, что я отправил письмо в Россию. Но я успокаиваю себя, зная образ мыслей Вашего Превосходительства, который не принесет меня в жертву за мою честность и верность.
