Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

создать новое Евангелие, которое будет служить народам в грядущих веках. Об этом поэт заявлял без тени сомнения или самоиронии в итоговой поэме «Во весь голос». Пути к созиданию нового общества и новой культуры Маяковский искал, естественно, в том же направлении, что и основатели его новой религии. Его не смущали ни крайняя жестокость тоталитарного большевистского режима, ни страдания народа, ни явная для каждого образованного человека ирреальность марксистских идеалов.

Экстремизм высказываний поэта времен революции и гражданской войны вполне выдерживает сравнение с экстремизмом Ленина, приказывавшего «бить интеллигенцию» и «расстреливать попов», Сталина, топившего в Волге баржи с белыми офицерами, или Троцкого, хладнокровно распорядившегося казнить тысячи пленных в захваченном красными Крыму. Ведь это Маяковский отлил в чеканные строки лозунг: «Крепи у мира на горле пролетариата пальцы!» Он не только оправдывает вандализм толп как издержку революции, но призывает к пущему вандализму буквально в духе давних футуристических манифестов — «Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства дворцы!». С той разницей, что эти строки были лишь эпатажной фразой, а послереволюционные воззвания Маяковского звучали призывом к действию, и эсхатологические чаяния оборачивались реальным Апокалипсисом:

Маяковский объединяет в своих сочинениях и профетическое, и эсхатологическое, и мессианское начала в их экстремистской, большевистской ипостаси. Для него насильственный конец старого мира служит прелюдией к торжеству коммунистической идеологии и советской государственности. Мировой культуре он готовит при этом незавидную участь.

Собираясь «спину искусства размять, расправить», Маяковский провозглашает крестовый поход против классики, чтобы расчистить место для себя и своих присных. (Тот факт, что сам он классику любил и ценил, ничего принципиально не меняет.) Этот беззастенчивый призыв к разрушению в эпоху всеобщего одичания и реально наметившегося тотального уничтожения классической культуры (так, с благословения большевиков, были уничтожены практически все сокровища усадебных библиотек и музеев, монастырей и церквей, множества дворцов, не говоря уж о личных библиотеках и коллекциях) звучит беспрецедентным цинизмом. Историк сегодня вряд ли точно определит вклад Маяковского и его единомышленников в дело разрушения русской культуры, но вклад этот весьма и весьма значителен. Может быть, взбунтовавшиеся крестьяне и не читали Маяковского, но можно не сомневаться, что его читали и почитали красные комиссары, повторявшие с восторгом «Ваше слово, товарищ маузер!» и благославлявшие погром культуры во имя «светлого будущего»:

Приведенное выше стихотворение часто и с удовольствием цитировалось советскими критиками как пример «решительного разрыва с прошлым». Эта удивительная проповедь возведенного в культ вандализма пришлась бы по душе разве что Нерону. Хотя апостолы христовы тоже в свое время призывали к низвержению идолов и благодаря их стараниям изваяния римских божеств надолго погрузились во мрак забвения, никто из них не предлагал крушить дворцы во имя будущего, рушить гениальные творения скульпторов и жечь содержимое библиотек. Тем более никому из римлян не могло прийти в голову проповедовать тотальное уничтожение старой римской культуры в дни нашествия варваров на Вечный город. И заметим, никто из литераторов дореволюционного поколения в своих суждениях о настоящем и будущем революционной России даже отдаленно не приближался к программным требованиям Маяковского. Этим некрофильские заклинания во имя новой жизни, напоминают молитву ацтекского жреца, приносящего сотни и тысячи дымящихся человеческих сердец в жертву богу Солнца:

Точно с таким же сладострастным и воинственным пафосом Маяковский пишет о грядущей судьбе всего враждебного его религии мира:

Если поинтересоваться, за какие именно грехи поэт призывает громы и молнии на головы всего маломальски обеспеченного населения земного шара, то выяснится, что речь идет о голоде в Поволжье, спровоцированном жестокими продразверстками, продовольственной политикой большевистских диктаторов. Но об этом поэт, одержимый апостольским пылом, даже не вспоминает. Для него существует только одна правда — ленинская. Сегодня, когда мы знаем людоедскую изнанку этой правды, послания апостола Владимира тоже воспринимаются по-иному.

В поэме «Хорошо», в стихотворениях «Разговор с товарищем Лениным», «Ленинцы» и во многих других Маяковский дает нам примеры адресованных грядущим поколениям агиографических сочинений нового образца, заложивших основу социалистического «большого стиля». Именно в таком жанре (хотя и не столь талантливо) писались мириады стихов о товарище Сталине, о товарище Мао Цзедуне, о товарище Ким Ирсене и о многих других «вождях мировой революции».

Из книг Маяковского пришли в советскую пропаганду десятки клише типа «Мы говорим партия — подразумеваем Ленин», «Ленин и теперь живее всех живых!» и т. п. Миллионы школьных сочинений, тысячи университетских курсовых, сотни дипломов и диссертаций на тему «Образ В. И. Ленина в творчестве Маяковского» дают достаточно полное представление о художественных особенностях этих произведений. Сегодня пришло время взглянуть на лениниану Маяковского, проложившую путь прочим ленинианам и сталинианам, как на сочинения апокрифического и агиографического жанра, как на последнее звено в цепи российской профетической поэзии, подвергшейся сильнейшей мутации и перешедшей в свою противоположность.

Владимир Ленин (Ульянов)

В поэме «Владимир Ильич Ленин», написанной «по мандату долга» на смерть диктатора и посвященной Российской коммунистической партии, Маяковский канонизировал и мумифицировал Ленина так, как никому после него не удалось в тысячах и тысячах стихов о «вожде мирового пролетариата». Поэма воспринимается именно как переложенный на язык современного авангардного стиха евангельский апокриф со всеми характерными жанровыми особенностями, которые заслуживают отдельного поэтологического исследования. Мессианский образ вождя дополняется апостольским образом поэта, верного ученика гениального Учителя