Большинство кокоток высшего разряда (Лиана де Пуажи, Мадлен Карлье, Эмильенна д’Алансон, Коко Мармье, Марта Алли, Габи де Наваль и другие) пользовались известностью на протяжении многих лет и, подобно Нинон де Ланкло, дарили наслаждение нескольким поколениям одного семейства. Эти женщины отличались честолюбием и умом. Как заметил Жак Шастене, «они должны были уметь меняться согласно настроению любовника и представать перед ним в роли то распутной любовницы, то веселой, дерзкой подруги, то безупречно изысканной хозяйки салона. Они принимали мужчин, получивших хорошее воспитание, и этим утонченным любовникам хотелось быть счастливее, чем дома, не только в спальне».{257}
Главным местом встреч haute galanterie[304] был «Максим» с его тяжелыми панелями красного дерева, овально изогнутыми зеркалами, резными нимфами и земляничного цвета обивкой стен. «Максим», где grandes cocottes старались перещеголять друг друга драгоценностями, благоухающими ароматами и туалетами. Поль Пуаре описал некоторые из производившихся в последнюю минуту подгонок и «импровизаций», которыми ему приходилось заниматься в субботу ночью или даже утром в воскресенье, когда капризные красавицы внезапно решали, что для воскресных послеполуденных скачек в Лоншане им нужен новый туалет.
Кроме проституции и беспорядочной половой жизни, которым сопутствовала бездетность (падение рождаемости было острой проблемой, и, как полагали, число абортов каждый год составляло две трети от числа родившихся детей), еще одной приметой времени было бесстыдство. Фактически это началось в восьмидесятых годах девятнадцатого столетия. Было выпущено огромное количество «бичующих пороки» книг (предназначавшихся не только для французского рынка; товар подобного рода можно было найти в Лондоне, Мадриде, Барселоне, Гамбурге, Турине...). Пятнадцатого февраля 1912 года в руки полиции департамента Сена попало шесть тонн непристойных книг. По рукам ходили миллионы порнографических открыток, «грязные» киноленты крутили на ярмарках по всей стране. Весной 1914 года обнаженные женщины вышли на парижские театральные сцены — дальше, по словам Поля Бюро{258}, идти было некуда. «Можно было бы думать,— добавлял он,— что в адюльтере и секретах алькова, после того как о них было написано так много, не осталось никаких тайн, которые можно было бы разгласить... Напрасная надежда!»
И, тем не менее, эти предвоенные годы вошли в историю под названием La Belle Epoque[305].
...Возможно, такой она и была для великосветского общества, которое жило для удовольствия — и само было великолепным удовольствием для гостей блестящих празднеств, подобных которым больше не знала история. Принц де Саган на вопрос президента муниципального совета Парижа: «Зачем маркиз де Кастел-лан (Бони) хочет устроить столь пышный и дорогостоящий праздник в Тир-о-Пижон — в честь приема иностранного монарха или в благотворительных целях?» — дал ответ холодный и характерный для той эпохи: «Ничего подобного, господин президент, он делает это просто... ради своего удовольствия».
Празднества, не повторявшиеся никогда более... Персидский праздник, устроенный графиней де Шабрийян в 1912 году в принадлежавшем ей частном особняке на улице Христофора Колумба: тюрбаны, диадемы, страусовые перья; негры в одеждах из золотого ламе вынесли на платформе из слоновой кости хозяйку, восседавшую на высоких пурпурных подушках в окружении одетых в тигровые шкуры детей... «Бал драгоценных камней», данный принцессой Жак де Бролье, «Вечер кринолинов», проведенный герцогиней де Грамон. «Когда воздух наполнялся ароматом свежесрезанных роз,— писал в своих Мемуарах граф Робер де Монтескьу{259},— когда музыка, лившаяся неизвестно откуда, струилась по террасам, когда разноцветье экзотических фруктов соперничало с роскошью старинных фарфоровых сервизов и когда — порхая среди всех этих стихий, делавших жизнь роскошной и осмысленной — я видел, как весело соперничают друг с другом сто великолепных вечерних туалетов,— меня переполняло восхищение».
Глава 2. Безумные двадцатые
На фронтах первой мировой войны погибло свыше полутора миллионов мужчин. У тех, кто выжил, были расшатаны нервы. Они стремились уйти в мир иллюзий и грез, чтобы забыть ужасы войны. В самом деле, разве эти мужчины не имели права веселиться? Ведь они были победителями.
Стало модно курить опиум и гашиш. Американские союзники привезли в новый, nouveau riche[306], космополитичный, становившийся все менее французским Париж джаз, негров и коктейли. Женщины стали более эмансипированными. На каждом the dansant[307] появлялись жиголо с прическами, лоснившимися от бриолина.
Любовь переживала кризис. (Дела ее обстояли далеко не лучшим образом уже с девятнадцатого столетия, однако всесторонние последствия растущей неудовлетворенности в сексуальных отношениях теперь ощущались сильнее, чем когда-либо прежде.) Возможных выходов из положения было два: либо преобразовать неофициальную мораль, либо реформировать институт брака (или отменить его совсем). Большинству людей был по душе второй путь, выглядевший (на бумаге) более приемлемым, с соответствующей ему лавиной утопических идей, авторами которых были врачи, социологи и романисты.
Среди многочисленных создателей книг, посвященных браку, или, скорее, направленных против него и «невыносимого состояния сексуальных отношений», как их оценивала мадам Жанна де Флу в Le Sexualisme[308], были Виктор Маргеритт (его кампанию в защиту брака «расширенного типа», включающего двух женщин и одного мужчину и наоборот, поддержали Анри Батай{260}, Анри Бернштейн, Абель Эрман и другие) и доктор Бине-Сангле, приводивший доводы в пользу племенной фермы людей, где с начала пубертатного периода до двадцати лет молодежи было бы позволено совокупляться дважды, а в более старшем возрасте — трижды в неделю. Должно быть, многих читателей встревожило приведенное доктором медицинское описание вырабатывающихся в половых органах токсинов. Не находя выхода, говорил доктор, они вызывают грусть, беспокойство, амнезию, недостаток силы воли и в конце концов — сумасшествие. Он приводил также данные статистики: из 1726 больных в Сальпетриере 1276 были холостыми; старые девы, утверждал он, умирают раньше, чем замужние женщины, и ни одна из них не доживает до ста лет.
Бывший депутат Люсьен де Фуайе высокопарно писал в Revue de morale sociale[309]: «Брак должен стать республикой; из свода законов должно быть вычеркнуто слово “верность”. Затем он пускался в описания любовных состязаний и запутанной системы «частичных браков», то есть любовных пар, объединенных с несколькими партнерами для разных целей — занятий любовью, деторождения или родительства. «Брак,— заявлял он,— должен быть временным, и следует упразднить тиранию единичной любви». Месье Жорж Фуа выступал за «брачный кооператив» с центральным бюро, ответственным за обеспечение любовных связей и индивидуальных потребностей.
«Мы являемся свидетелями возвращения к полигамным инстинктам, спящим в глубинах нашего животного начала»,— писал Поль Бюро с возмущением.{261} И, конечно, полигамию всерьез отстаивал Жорж Анкетиль в 11 Amant legitime[310], тогда как во второй половине той же книги мадам Джейн де Маньи приводила красноречивые доводы в пользу многомужества.
Под влиянием только что появившегося психоанализа литературу наводнили описания сексуальности — нормальной и ненормальной. «Любовь в глубинной сути своей животна,— восклицал Реми де Гурмон{262},— в этом заключается ее красота». Несчастливые браки объяснялись почти исключительно сексуальной дисгармонией и сексуальными недостатками.
Поборники свободной любви были искренне убеждены в том, что это — лучший способ сделать чувства чистыми. По мнению Виктора Маргеритта, свободная любовь в конце концов позволила бы изжить crimes passionnels[311] и ревность. «Свобода в любви есть первый шаг к ее очищению,— писал в Amour libre[312] Шарль Альбер.— Женщины никогда не будут свободны, пока мужчины оказывают им почтение». Это слово («свобода») редко употребляли писавшие о женщинах и любви католические авторы, которые, как правило, были склонны превозносить женственность и презирать женщин. Октав Юзанн так прокомментировал это курьезное противоречие: «Франция, страна рыцарственная, учтивая, галантная, веселая и фривольная, состоящая из людей скорее любезных, чем добрых, еще не осознала, что в своем отношении к женщинам она проявляет трусость, слепой эгоизм или прискорбный недостаток совести».{263}
