Когда парижанин девяностых годов встречал на бульваре приятеля, то сразу же после слов: «Как дела, дружище?» следовал вопрос: «А как женщины?» Мужчины оставались неисправимыми до конца жизни, и священнику не всегда было легко отпускать им грехи. «Ну как, раскаиваетесь вы в своих прегрешениях?» — должно быть, спрашивал их святой отец, и девять из десяти, лежа на смертном одре, отвечали: «О, месье кюре, если я о чем и сожалею... се sont les femmes[289]... вы не знаете, месье кюре... но любовь — лучшее, что есть в жизни!» Некоторые из них соглашались с тем, что любили женщин немного больше, чем следовало, но в их чувствах было больше эротической одержимости, чем любви. Истинной любви было мало в этом материалистическом столетии, в котором погоду делали эксплуатировавшие женщин и презиравшие своих любовниц мужчины. «Моя эпоха добродетельна? — писала в своих Мемуарах Иветта Гильбер.— Будь это так, я была бы в трудном положении! Ни один из моих слушателей ни разу не узнал бы себя в стариках из общества, неверных женщинах, замученных девушках, сводниках всякого рода, продажных дельцах, «друге», пожимающем руку человеку, у которого он украл деньги и жену, преступниках, жителях трущоб, судьях, адвокатах и государственных служащих!.. А любовь... их способ любить и разлюблять, то, как они бросают друг друга, страдания, аборты... Моя эпоха добродетельна? Mais j’etais frite, vous dis-je[290]».
Эрот был стар и измотан поисками искусственных ощущений, доставляемых морфием и гашишем. В двадцать лет старик, уставший и пресыщенный, на своей постели из увядших роз, говоря словами Мориса Доннейя:
Я — Эрос, в двадцать лет — без сил,
Стар и разбит,
На розах высохших почил,
Мне не поднять усталых крыл.
Часть шестая. Двадцатый век: упадок и возрождение любви
Люди, как и прежде, совершенно невообразимые невежды в любви.
Пьер Бонарди
Глава 1. «Славное время» до 1914 года
«Мы должны быть признательны человеку за то, что он сотворил из любви,— писал Клод Ане.— Природа завещала ее нам в виде акта чисто физиологического, животного. Но мы развили ее до такого богатства и сложности, что в крайнем случае из любви возникнет все — цивилизация, мысль, искусство».{253} («Наша цивилизация стала афродизиаком»,— бросил более реалистичный Бергсон.)
Была ли любовь в начале двадцатого века действительно столь разнообразной и великолепной? Фактически период до первой мировой войны, в том, что касалось общества и любви, представлял собой продолжение девятнадцатого столетия с его культом женщины как «объекта» и поклонением куртизанке и эротизму».
Подобно многим своим предшественникам девятнадцатого века, месье Ане по-прежнему видел в любви поединок мужчины и женщины. «Есть ли более волнующая, более великолепная игра в мире? Тебя встречает противница, которую ты готов полюбить, сопротивляться ей и желать ее одновременно... что за редкостное ощущение!» Язык у Ане, несмотря на его презрение к своим средневековым предкам, такой же примитивный и воинственный. Его «искусство любви», тем не менее, значительно отличается от теории «неполного обладания», которой придерживались средневековые поэты. «Что за чудесный момент,— восклицает он,— когда ты впервые раздеваешь женщину, которая долго не соглашалась уступить! Но,— предупреждает он читателей,— никогда не раздевайте женщину, если она не хочет показывать вам своей наготы. В девяти случаях из десяти этот вид скромности происходит от чувства неполноценности. Увы, много ли найдется женщин, способных обойтись без корсета?{254}
Они знают о своих недостатках. Они заботятся о том, чтобы их не видели обнаженными. Это наивысшее испытание для женщины, и лишь немногие способны его выдержать! Когда она раздета, то, как правило, старается лежать, закинув руки за голову; преимущество этой позы в том, что она позволяет приподнять груди, тогда их кончики, как им и положено, обращены вверх.
Вы можете потерять сон и аппетит от любви к женщине, но пока вы не овладеете ею, вы не знаете ничего о счастье или разочаровании, которое она способна вам подарить. Вас никто не может заранее предостеречь. Никакой опыт, приобретенный до этого, не может каким бы то ни было образом пригодиться. Вы каждый раз встречаетесь с неизвестностью. Наука может идти вперед семимильными шагами и переводить на язык математических формул законы сексуальной привлекательности; но даже это не поможет ученым достичь большего прогресса, чем сейчас, поскольку в этом специфическом вопросе решающим является только физическое, плотское испытание.
Чтобы достичь мастерства в технике любви, каждый мужчина должен обладать кое-какими познаниями в анатомии, изобретательностью, тактом, силой и прежде всего — терпением! Уме! те ждать! Обладайте и отдавайтесь! В этом кроется великая тайна. Вот что закладывает основы надежных, прочных связей. Однако в большинстве случаев любовь скоротечна. Вы влюблены? Тогда вы должны понимать: нет одного шанса из десяти тысяч, что ваша любовь выживет. Но ведите себя так, словно она будет длиться вечность. В конце концов на поле любви все может случиться, и тот, кто думает, что отправляется в поездку на месяц, может оказаться втянутым в авантюру, которая продлится целую жизнь».
Месье Ане не верил, что лучшие любовницы получаются из женщин, обладающих высоким уровнем интеллекта. «Большинство женщин,— заявлял он,— проявляют наивысшую изобретательность в своей любовной жизни. В своих инстинктах они находят несметные сокровища, богатства, о которых никогда не подозревают женщины, обладающие одной лишь интеллигентностью. Они любят, они влюбляют в себя мужчин и знают, как удержать их. Они говорят подходящие вещи в подходящие моменты, угадывают самые интимные тайны мужчины, предвидят его желания, знают пределы, до которых они могут доходить, и границы, которые переступать не следует. Как талантливо решают они эту задачу, самую трудную и самую важную из всех! В руках одного лишь инстинкта находится ключ от этих чудес. Чем в таких обстоятельствах может помочь интеллигентность?»
То, что сходило за любовь, было товаром, пригодным для мены и торговли; женщина считалась чем-то средним между акцией на фондовой бирже и ценным призовым скакуном. Богатые дельцы имели привычку встречаться в дорогих ресторанах, где обсуждали женщин, которые были легко доступны. «Они говорили о женщинах свободно, открыто, без лицемерия. Они знали, что мадам Икс можно поиметь за пятьдесят луидоров в час в таком-то невзрачном домике в квартале Мадлен; что с мадам Игрек приходится тратить время на предварительные ласки и прикидываться чувствительным; а мадам Зэт больше привлекает удовольствие, нежели деньги. Ни одна женщина не появлялась на парижском рынке без того, чтобы ее сорт не был определен немедленно, сообразно ее внешности, свежести, гладкости кожи, красоте грудей и тому неопределимому, что именуется «любовным индексом». Они обладали исчерпывающими сведениями о финансовых делах этих женщин и знали, что, к примеру, во время паники на Уолл-стрит мадам Имярек, у которой самый прелестный цвет лица в Париже, берет намного дешевле обычного».
Автор советует читателям следовать этому примеру и нацеливаться на светских женщин. «Вам следует брать замужнюю женщину,— настаивает он,— и крепко замужнюю. Я имею в виду такую, которой идеи, принятые среди людей ее положения, никогда не позволят даже подумать о разводе. У таких женщин есть муж, дети, друзья, родственники, терять которых она не намерена ни в коем случае. Затем, выбирайте светскую женщину, которую с самого ее рождения воспитывали для единственной цели: ублажать и соблазнять мужчин. Понаблюдайте за ней, когда она входит в гостиную... посмотрите, как грациозны ее манеры, с какой легкостью она двигается, садится, с каким искусством одета. Столетия культуры слились воедино, чтобы произвести этот великолепный эффект. Она думает только о любви; она знает, что только любовь освобождает от роскошной скуки, которой ее обволакивают деньги. Но следует соблюдать внешние каноны благопристойности. Женщины должны быть осмотрительны. Пусть они подражают прикрывавшему облаком свою любовь владыке Олимпа Юпитеру — они ведь не знают, с какими язвительными улыбками другие женщины в своих салонах упоминают о “мадам Такой-то... unе femme facile[291]”]»
Даже в этих кругах партнеры иногда менялись, как рассказывает мадам Рене де Фонтарс-Мак-Кормик в своих восхитительных воспоминаниях: «Отец, едва вернувшись домой, позвонил Бертрану де Саблону, чтобы сообщить ему, что больше не любит Шарлотту. “О какой Шарлотте он говорит?” — удивлялась я. Его друг разразился такими воплями отчаяния, что папа был вынужден отвести трубку от уха. “Дружище, я тебя прошу, успокойся. Что я теперь должен делать, по-твоему? Я больше не люблю ее. Я знаю, что она очаровательная девушка; ты помнишь, было время, когда я считал ее самым восхитительным из всех, какие только знал, образчиком женской породы. Разумеется, я был безумно влюблен, но трудно делиться женщиной каким-либо образом, и потом, она на самом деле дорого обходится. Конечно, вот так остаться с ней на руках — не очень-то приятно, но, между нами говоря, неужели мы, зная в Париже всех и каждого, не подыщем желающего занять мое место и помочь тебе ее содержать? На самом деле, я привез с собой восхитительную маленькую англичанку, хористку, ее зовут Флосси, и она еще не избалована легкими деньгами”. Месье де Саблон на следующий вечер поспешил узнать все в подробностях. Он пожаловался мне с горечью в голосе: “Ваш дражайший папочка подложил мне самую грязную свинью”,— на то, чтобы расспрашивать его о деталях, у меня не хватило духу».{255}
