Вот как следовало делать "Лицом к лицу". Если бы я имел тот опыт, которым обладаю сегодня, и те силы, которые у меня были тогда, я бы, ни секунды не сомневаясь, перевел этот материал в практически выполнимые решения. И получилось бы безупречное кинематографическое стихотворение. Для меня это не продолжение линии "Шепотов и криков". Это намного обогнало "Шепоты и крики". Здесь наконец-то стерта всякая повествовательная форма. А вместо этого сценарный паровоз пыхтит дальше, и рассказ обретает реальные очертания. Первая половина все больше цементируется. Единственное, что осталось — одноглазая женщина.
/5 октября/: Мог бы до бесконечности сетовать на желание и нежелание, на трудности, неудачи и тоску, но не делаю этого. Думаю, я еще никогда не испытывал такого муторного состояния и таких сомнений, как в этот раз! Может, я соприкоснулся со стремящейся вырваться наружу печалью. Откуда она явилась и из чего состоит. Есть ли на свете хоть один человек, у которого было бы все настолько хорошо, как у меня? Тоска и нежелание связаны, конечно же, с тем, что я, предав свою идею, прыгаю дальше по коварным льдинам.
/Воскресенье, 13 октября/: Глубочайшее уныние, переходящее в решимость, такое чувство, что в конце этой рабской писанины кроется истинный фильм. Если я буду волынить, канителить и обманным путем идти дальше, то, возможно, сумею вытянуть его из мрака, и в таком случае усилия будут не напрасны. Без всякого сомнения, существует протяжный крик, ждущий своего голоса. Вопрос заключается только в том, способен ли я вызвать этот крик. Дальше следует кое-что, имеющее непосредственное отношение к предыдущему.
/20 октября/: Могу ли я приблизиться к той точке, где прячется мое собственное отчаяние, где поджидает мое собственное самоубийство? Не знаю. Вот истинное рождение: обними меня, помоги мне, будь ко мне добрым, прижми меня крепче. Почему я никому не нужна? Почему никто не подержит мне голову? Она чересчур велика. Пожалуйста, мне ужасно холодно, я не могу так больше. Убейте меня опять, я не хочу жить, это не может быть правдой, посмотрите, какие у меня длинные руки, а вокруг такая пустота. Это кричит не Енни!
/1 ноября/: "Сегодня я закончил первый вариант. Прошел насквозь и вышел с другой стороны". Затем я начинаю сначала, перечитываю, исправляю, переписываю.
/24 ноября/: Сегодня еду в Стокгольм. Начинается второй акт, внешне активный: не стану утверждать, будто жду его с большим нетерпением. Должен встретиться с Эрландом (Юсефсоном)[12], посмотрим, что он скажет. Надеюсь, он будет откровенен. Если он посчитает нужным, я откажусь от этого проекта. Нет смысла приниматься за что-то громоздкое и дорогостоящее именно сейчас, когда желание на нуле.
Страшусь и "Двенадцатой ночи". На этот раз я берусь за то, чего не пробовал раньше, это трудно, чтобы не сказать невозможно. Может, дело просто-напросто в том, что тело и душа после длительного периода интенсивной работы именно сейчас говорят "нет"? Такая вероятность не исключена. Все течет, все расплывчато, самого меня переполняет нежелание. В то же время я знаю, что нежелание в немалой степени связано с трудностями начального этапа, страхом перед людьми, страхом перед неудачей, страхом жить, вообще двигаться. Затем наступил период работы над "Двенадцатой ночью" в "Драматене".
/1 марта 1975 года/: Вернулся на Форе в пятницу. Премьера "Двенадцатой ночи" прошла с большим успехом, рецензии местами великолепные. Репетиции шли в головокружительном темпе. Это был настоящий праздник. Все это время сознательно не занимался "Лицом к лицу", кроме самых необходимых вещей. Перепишу, прежде всего, сны.
/Понедельник, 21 апреля/: Сегодня последний день на Форе. Завтра уезжаем в Стокгольм и в следующий понедельник начинаем съемки. На душе хорошо, если не считать обычного беспокойства. Даже весело, с долей вызова. Значит, есть желание. От ужасающей депрессии после написания сценария не осталось и следа. Это было почти как болезнь. Поездка в США тоже оказала стимулирующее воздействие. И, кроме того, была полезна для наших финансов. Мы можем смотреть в будущее с уверенностью.
/1 июля/: Только что вернулся на Форе после окончания съемок. В принципе все прошло жутко быстро. Миг, и мы уже отсняли половину, еще миг — и осталось всего пять дней, еще миг — и все кончилось, и мы сидим в "Стальмэстарегорден" на банкете — речи, сигары, меланхолия, растрепанные чувства. Не очень хорошо понимаю, что получилось. Про "Волшебную флейту" мы все знали, что картина удалась. Ничего не знаю. В конце я здорово устал. Но в любом случае все позади. Лив спросила, что я думаю. Я ответил — думаю, вполне…
Когда мы были в США, Дино Де Лаурентис[13] поинтересовался: "Над чем ты сейчас работаешь, мне это не подойдет?" И тут я слышу свои собственные слова: "Я делаю психологический триллер о нервном расстройстве одного человека и его снах". "Грандиозно", — сказал он. И мы подписали контракт. По всем признакам то был счастливый период моей жизни. Позади у меня "Волшебная флейта", "Сцены из супружеской жизни" и "Шепоты и крики". Мне сопутствовал успех в театре. Наша маленькая фирма занималась производством фильмов других режиссеров, и деньги текли рекой. Самое время взяться за трудную задачу. Вера в собственные творческие силы достигла апогея. Я мог делать все, что хотел, и кто угодно был готов финансировать мои усилия.
Во время съемок "Лицом к лицу" все были преисполнены энтузиазма, и это, разумеется, немаловажно. Никого не заботило, что я беспрерывно переделываю сны, изменяю их, переношу с места на место. Я инсценировал даже старую гравюру Фриделля с засыпанной снегом мебелью и маленькой девочкой со свечей в руках, освещающей ужасного Клоуна. Удовлетворительными, с моей точки зрения, можно признать два коротких эпизода снов. Один — когда одноглазая Дама подходит к Енни и гладит ее по волосам. Другой, по крайней мере, верно задуманный, — краткая встреча Енни с родителями, попавшими в автокатастрофу. Здесь Енни их бьет. Но в одном отношении режиссура этой сцены неверна: Енни следовало бы успокоиться, а не продолжать в том же духе, что и родители. Тогда я этого не понимал. Но тут присутствует конкретное настроение сна. Все остальное — натужное усилие. Я блуждаю в пространстве, от которого предостерегал в предисловии к сценарию, — в пространстве клише. На самом дне желтого картонного ящика у меня хранится небольшая жуткая новелла. Я написал ее в 40-х годах. Ночь. В кровати в бабушкиной квартире лежит мальчик, он не спит. По полу бегут два крошечных человечка. Мальчик ловит одного и раздавливает его в кулаке. Это девочка. Речь идет о детской сексуальности и детской жестокости. Моя сестра с подчеркнутым упрямством утверждает, будто моя темная гардеробная ведет свое начало из Упсалы. Это был бабушкин способ наказания, а не родительский. Если меня когда и запирали в гардеробной дома, то там у меня хранились игрушки и карманный фонарик с зеленым и красным огоньками, с помощью которого я устраивал себе кино, — весьма приятно и ничуть не страшно. Сидеть в гардеробной в бабушкиной старомодной квартире было, вероятно, намного хуже. Но это я вытеснил из памяти совершенно. Для меня бабушка (по матери) была и осталась светлым образом. Теперь она мелькает в примальной драме Енни, но я не способен воплотить воспоминания в образы. Память настолько внезапна и ранима, что я немедленно ссылаю ее обратно во мрак. Полное творческое поражение. Но в самом намерении есть зерно истины. У бабушки могло быть два лица.
Из раннего детства я вспоминаю исполненный ненависти разговор бабушки с отцом, подслушанный мной из соседней комнаты. Они сидели за столом, пили чай, и вдруг бабушка заговорила таким тоном, какого я прежде никогда у нее не слышал. Помню, как я испугался: у бабушки есть другой голос! Вот что маячило передо мной! Бабушка Енни должна была внезапно предстать в ужасающем обличье, а потом, после возвращения домой, превратиться в маленькую печальную старушку.
Дино Де Лаурентис остался в восторге от фильма, и рецензии в Америке были прекрасными. Наверное, картина показала нечто новое, никогда раньше не опробованное. Сегодня "Лицом к лицу" вызывает у меня в памяти старый фарс с Бобом Хоупом, Бингом Кросби и Дороти Ламур. Он называется "Два веселых моряка в Марокко". Потерпевшие кораблекрушение плывут на плоту мимо города, представляющего собой, очевидно, Нью-Йорк в рирпроекции. В заключительной сцене Боб Хоуп внезапно падает навзничь, начинает вопить, на губах у него выступает пена. Двое других ошеломленно спрашивают, что с ним. Мгновенно успокоившись, он говорит: "Вот как надо делать, чтобы получить Оскара". И пересматривая "Лицом к лицу", глядя на потрясающие по своей лояльности усилия Лив, я все же невольно вспоминаю "Двух веселых моряков в Марокко" (Имеется в виду фильм "Дорога в Марокко" (1942) режиссера Дэвида Батлера).
