Лукианова ирония. И все же в основе этой книги четко видна структура бруновской системы памяти. Как обычно, систему он берет из пособий по улучшению памяти, в качестве порядка запоминания используя на этот раз порядок созвездий Гигина, «оккультизируя» и превращая ее в свою собственную «Печать». При этом отчетливо видно, что глубокий интерес Бруно к реальным образам созвездий согласуется с магическими способами мышления, какими мы их находим в его сочинениях о памяти.
Таким образом, я думаю, не будет ошибкой утверждать, что в Spaccio представлена такая небесная риторика, которая согласуется с бруновской оккультной системой памяти. Подразумевается, что речи, в которых перечисляются эпитеты, описывающие благоприятные аспекты влияния богов с их планетами, должны насыщаться планетной энергией, подобно красноречию, порождаемому системой памяти Камилло. Spaccio – это магическая проповедь бывшего монаха.
В накаленной атмосфере дискуссии, которую Бруно вел с оксфордскими докторами, а его ученик – с кембриджскими рамистами, Spaccio нельзя было читать с тем спокойствием и умиротворенностью, с какими принимается за него современный исследователь. В контексте недавних стычек всем, конечно же, бросалась в глаза как раз «скепсийская» система памяти. Тревоги Уильяма Перкинса, по-видимому, значительно возросли оттого, что подобная книга была посвящена Сидни. «Египетские» длинноты, без которых вряд ли могли обойтись такие «скепсийцы», как Нолано и Диксоно, в Spaccio действительно очевидны. И все же для кого-то эта странная книга могла стать ослепительным откровением о приближении всеобщей герметической реформы религии и морали, выраженным в великолепных образах одного из величайших произведений ренессансного искусства, в картинах и изваяниях, созданных художником памяти во внутреннем пространстве души.
По всей видимости, итальянские диалоги с лежащими в их основе Печатями памяти отсылают читателя назад к «Печатям», тому плодотворному сочинению Бруно, с которого началась вся его кампания в Англии и благодаря которому искусство памяти сделалось ключевой проблемой. Те же из читателей «Печатей», которые добрались до Печати Печатей, могли слышать поэтическое звучание диалогов, видеть их художественные достоинства и в то же время понимать их в философском аспекте: как проповедь религии Любви, Искусства, Магии и Матезиса.
Таковы были влияния, исходившие от загадочного обитателя французского посольства, остававшегося там с 1583 по 1586 год. Это были переломные годы, годы рождения английского поэтического Ренессанса, возвещенного Филипом Сидни и группой его друзей. Именно к их кругу обращался Бруно, посвящая Сидни два наиболее важных своих диалога – Eroici furori и Spaccio. В посвящении Spaccio он говорит о себе самом, и удивительно, насколько эти слова оказались пророческими в отношении его грядущей судьбы:
Мы видим, как за свою великую любовь к миру этот человек – гражданин и слуга мира, сын Отца-Солнца и Матери-Земли – должен принимать от мира ненависть, осуждение, преследования и изгнание. Но в ожидании своей смерти, своего переселения, своего изменения, да не будет он праздным и нерадивым! Пусть же представит теперь Сиднею сосчитанные и разложенные в стройном порядке семена своей нравственной философии… 766
(Они действительно сосчитаны и разложены в стройном порядке, поскольку связаны с небесной системой памяти.) Но, говоря о важности фигуры Бруно в кружке Сидни, мы можем теперь полагаться не на одни только посвящения; мы видели, что спорные вопросы, поднимаемые «скепсийцами» Нолано и Диксоно в их баталиях с аристотеликами и рамистами, словно витают вокруг Сидни. Неразлучный друг Сидни, Фульк Гревилл, фигурирует в качестве гостя на таинственном ужине и упомянут в посвящении к Spaccio как «тот второй господин, который вслед за Вашей (т. е. Сидни) первой доброй помощью предложил и подал мне свою» 767. Нет сомнений, что воздействие, которое Бруно оказал на Англию, стало мощнейшим впечатлением тех лет, сенсацией, тесно связанной с лидерами английского Ренессанса.
Докатились ли волны этого воздействия до человека, которому суждено было стать высшим проявлением этого позднейшего из Ренессансов? Шекспиру было девятнадцать лет, когда Бруно прибыл в Англию, и двадцать два, когда он покинул ее. Неизвестно, в каком году Шекспир попал в Лондон и начал свою карьеру актера и драматурга; мы знаем лишь, что это произошло раньше 1592 года, когда его положение стало уже достаточно прочным. Среди обрывочных слухов или свидетельств о Шекспире есть одно, связывающее его с Фульком Гревиллом. В одном издании 1665 года о Гревилле сказано, что
один из самых веских аргументов, говорящих о его достоинстве, – тот, что он уважал достоинство других, желая, чтобы потомки о нем знали лишь как о наставнике Шекспира и Бена Джонсона, покровителе канцлера Эгертона, начальнике над епископом Овероллом и друге Филипа Сиднея 768.
Неизвестно, когда и каким образом Гревилл мог стать наставником Шекспира. Но что Шекспир знал Гревилла, это вполне вероятно, поскольку оба они из Уорикшира 769; усадьба семьи Гревилл располагалась неподалеку от Стратфорда-на-Эйвоне. Когда молодой человек из Стратфорда приехал в Лондон, возможно, он стал вхож в дом Гревилла и допущен в его окружение, где у него была замечательная возможность узнать, что значит использовать зодиак в искусной памяти, как это делал Метродор Скепсийский.
Глава XV
Театральная система памяти Роберта Фладда
В период английского Ренессанса герметические течения достигли в Европе своего расцвета, но до восшествия на престол Якова I англичане не опубликовали ни одного сколько-нибудь объемлющего трактата по герметической философии. Роберт Фладд 770 – один из наиболее известных герметических философов, и его многочисленным, нелегким для понимания трудам, многие из которых прекрасно иллюстрированы иероглифическими гравюрами, в последние годы было уделено немало внимания. Фладд в полной мере принадлежал герметико-каббалистической традиции, которая была сформирована Фичино и Пико делла Мирандолой. Он превосходно знал Corpus Hermeticum, который читал в переводе Фичино, и «Асклепия», и не будет преувеличением сказать, что цитаты из трактатов Гермеса Трисмегиста можно встретить чуть ли не на каждой странице его книг. Фладд был также каббалистом, последователем Пико делла Мирандолы и Рейхлина и кажется настолько типичным представителем оккультной традиции Ренессанса, что несколько гравированных иллюстраций из его трудов, на которых в виде диаграмм выражены его воззрения, я использовала в другой своей работе, чтобы разобраться в раннеренессансном синтезе 771.
Однако Фладд жил в те времена, когда ренессансные модели герметического и магического мышления уже подверглись критике со стороны нарождающегося поколения философов XVII века. Авторитет Hermetica пошатнулся, когда в 1614 году Исаак Казобон определил, что они написаны уже после Рождества Христова 772. Фладд не обратил абсолютно никакого внимания на эту новую датировку и продолжал рассматривать Hermetica как сочинения древнейшего из мудрецов Египта.
