В нашем отрывке читается «…как у Гомера…». Затем Сципион говорит, что боится за Рим. Значит, наш фрагмент соответствует самому концу разговора. Слова Сципиона являются ответом Полибию на его вопрос после чтения стихов из «Илиады». Как же в таком случае понимать слово υαλογ.
Возможно несколько толкований.
Первое. «Как замечательно, Полибий!» Так толкует Астин. Но это совершенно не вяжется ни с вопросом Полибия, ни со всем духом разговора, ни с настроением самого Сципиона, который говорит это плача, полный грустных дум о судьбе человечества.
Второе. Эти слова могут быть ответом на какое-то замечание Полибия, опущенное Аппианом. Например: «Но разве не хорошо, что ваш злейший враг сокрушен?» — «Да, это хорошо, Полибий, но… и т. д.».
Третье. Это может почти соответствовать русскому «да» и означать: «Это так, Полибий».
Но, учитывая весь дух разговора, слезы Сципиона и его возвышенные и печальные размышления, учитывая также, что слова его были ответом на вопрос Полибия о строках Гомера, я даю несколько иное толкование. Я думаю, что Сципион говорил не о счастье своем, а о величии происходящего. И это естественный финал всех его размышлений о судьбе и человеческом бессилии. Мое толкование более всего приближается к толкованию В. Р. Патона, который переводит это место так: «А glorious moment, Polybius» (Polybius. The Histories, with an English translation by W. R. Paton. Vol. VI. L., 1995. P. 437).
Princeps rei publicae.
Жрец Неми должен был охранять священное дерево. Человек, сорвавший с него ветвь, мог убить его и занять его место. Вот почему старый жрец днем и ночью, в зной и дождь ходил взад и вперед возле священного дерева. Объяснению этого странного обычая посвящена «Золотая ветвь» Фрезера.
Исключение составляет тот памфлет против Теренция, о котором мы говорили в первой главе. Но, хотя автор и поносит Сципиона, все-таки к нашему герою эти стихи имеют маленькое отношение. Здесь один литератор пишет о другом, более удачливом, а потому вызывающем у него острую зависть. И если он попутно облил грязью всех друзей своего коллеги, это его очень мало беспокоит. Даже упреки, делаемые им Сципиону, необдуманны: он обвиняет его… в скупости.
Подробнее об этой идее я расскажу в следующей главе.
Буассье Г. Римская религия от времен Августа до Антонинов. С. 55.
Оптимат — сторонник правления аристократии, для Рима — сената; популяр — сторонник демократического правления, выступающий за передачу власти народному собранию.
Астин высказывает совершенно неожиданное мнение — он называет нашего героя популяром (Op. tit., р. 26 sq.). Доказательства он приводит следующие.
Цицерон в одном месте упоминает, что популяры в его время считали Публия Африканского за своего (Acad. Pr., 2, 13; 2, 72). Аппий, враг и соперник Сципиона, обвинял его в том, что он запросто общается с простонародьем (см. гл. III, § 3). И наконец, решающим аргументом являются уже приводимые нами цитаты из Плутарха и Аппиана.
Доводы эти не представляются мне убедительными. Упрек Аппия означает лишь, что Публий лишен был сословной спеси и чопорности. То, что популяры I века до н. э. стремились выдать Сципиона за своего, только доказывает, что он стоял вне партий — ведь сколько раз сам Цицерон хочет представить его оптиматом! Значит, и сто лет спустя обе партии продолжали спорить из-за Публия Африканского. Что же касается приведенных слов Аппиана и Плутарха, то не следует путать понятия «популяр» и «популярный политик». Популярный политик, особенно победоносный полководец, часто держит себя достаточно независимо, опираясь при этом на любовь и расположение народа. Но это никак не означает, что он демократ. Например, все, что говорят о нашем герое Аппиан и Плутарх, в гораздо большей степени относится к Сципиону Старшему. Сенат постоянно противостоял ему, народ же буквально носил на руках. Каждую уступку он вырывал у сената, грозя апеллировать к народу. Тем не менее никто еще не назвал Сципиона Старшего популяром. Почему? Потому что популяр — это не просто любимец народа, а политик-демократ, который стремится отнять власть у аристократии и передать ее народу. Причем часто он стремится достигнуть цели путем мятежа (отсюда постоянный эпитет популяров seditiosi). Но ничего такого Сципион Старший не делал.
Как, впрочем, и Младший. Законы о голосовании, которые он проводил, умеренные и здравые, и показывают только, что он был чужд узкосословных интересов. Никогда он не волновал народ страстными речами о свободе, не звал на борьбу и не натравливал на знать. Далее. Среди кружка его друзей-единомышленников не было ни одного популяра. Даже демократичный закон о голосовании он проводил с помощью сурового аристократа Кассия. Видимо, трибуны-популяры ему претили. А Лелий резко восстал против трибуна-популяра, стремившегося унизить сенат (см. гл. III, § 2).
Замечательно, что Астин оказывается неспособным объяснить действия Сципиона в последний период его жизни (133–129 гг.). Он дает какое-то совсем неловкое объяснение: Сципион, вернувшись из Испании, увидел, что его место, место главы популяров, занял его враг Аппий Клавдий, и перешел к оптиматам. Так не мог поступить — уж не говорю Сципион, — но любой уважающий себя политик, хоть сколько-нибудь дорожащий своей репутацией. Бывали в Риме политические предатели и перебежчики, вроде Карбона, но у них и была соответствующая слава. И потом — это же просто нелепо! Все равно что сказать — Гай Гракх вернулся из Африки и, обнаружив, что Друз и другие его враги сделались популярами, перебежал к сенату. Наоборот. Популяры обычно стремятся перещеголять друг друга демагогическими и народолюбивыми проектами. И почему Сципион, узнав, что без него провели популярный закон, не мог выступить как его защитник? Сделай он так, чернь носила бы его на руках. Тем более что он действительно хотел дать неимущим землю. Если бы он в то же время громко оплакивал Тиберия Гракха и называл героем, как делали Фульвий и Карбон, его вознесли бы до небес. А он вместо того поднялся на борьбу с демократией и стал защищать союзников, что и привело его к гибели.
После походов Эмилия Павла Македония формально не потеряла своей независимости. Позже, в 147 году, там вспыхнуло восстание Лжефилиппа, выдававшего себя за сына Персея. В этот раз Македония не только была разбита, но и превращена в римскую провинцию.
Я имею в виду его диалог «Об ораторе».
Об этих двух последних политических деятелях разговор впереди.
Хотя он и происходил из той же фамилии, что и Красс Оратор, о котором недавно шла речь, но не имел к этому последнему Никакого отношения.
Речь эта не сохранилась, за исключением крошечных фрагментов. Мы знаем о ней в основном по восторженным отзывам и пересказу Цицерона
Фронтон называет его речи oratiunculae, что заставляет догадываться, что подразумеваются короткие изящные речи (Fronto,p. 28, 17).
Да простит мне читатель, что я передаю тремя русскими словами одно-единственное латинское слово gravitas. Но я не могу найти русского слова, которое могло бы выразить всю полноту латинского gravitas. И все переводчики, сколько я знаю, переводят это слово по-разному, в зависимости от контекста. У Валерия Максима есть целый раздел о gravitas в словах и поступках. И опять-таки я не могу свести все это к одному слову. Он называет Рутилия gravis-simus civis, что, несомненно, следует понимать как достойнейший гражданин, но достоинство это — суровое. Как пример его gravitas приведено следующее. Друг требовал от него какой-то незаконной услуги, а когда он наотрез отказал, в сердцах воскликнул: «Зачем мне твоя дружба, раз ты не делаешь то, о чем я прошу!» Рутилий отвечал: «Нет, зачем мне твоя, если я из-за тебя сделаю бесчестный поступок?» Это слова достойные, но и суровые. Далее, рассказывается о Манлиях. Один из них отказался быть консулом, сказав: «Просите кого-нибудь другого, квириты. Если вы заставите быть консулом меня, ни я не вынесу ваших нравов, ни вы — моей власти». И Максим прибавляет: «Если так властен был голос частного лица, сколь graves должны были быть фасции консула!» То есть очевидно — сколь сурова власть консула. Другой же, услыхав, что союзники требуют права заседать в римском сенате, воскликнул, что своей рукой убьет первого союзника, который вступит в сенат. Это уже скорее резкость. Наконец, приводится знаменитый пример Попиллия, который велел царю Антиоху отвечать, не выходя из круга. Это опять скорее резкость. Как пример gravitas самого Сципиона приводится его крайне резкий отзыв о коллеге-цензоре в народном собрании и о двух консулах — в сенате (Val. Max., VI, 4).
