Эта часть общей философии имеет интерес не только для публициста и философа, которые по направлению своего ума и по самому предмету своих размышлений склонны к отысканию в человеческом сознании или в самой природе вещей неизменных основ для социальной жизни и ее законов; она имеет интерес не только для законоведа, для которого закон остается мертвой буквой, если он не знает его мотивов, т. е. его духа, между тем как он сам нисходит на степень бессознательного орудия закона, или становится софистом, одинаково готовым служить всякому делу. Она, смею думать, имеет интерес для каждого образованного человека, потому что ни в одной отрасли человеческого знания не переплетаются между собою более прямым образом, чем в ней, права частных лиц и права общества, его спокойствие, мир и достоинство, и даже сама нравственность, или, по крайней мере, общественная совесть, без которой нравственность не осуществима на Земле.
В самом деле, представьте себе уголовное законодательство, не основанное на нравственных началах, законодательство, которое имеет в виду доставить одной только какой-нибудь секте, партии, одной только форме правления, одному более или менее многочисленному классу общества торжество и преобладание над всеми остальными частями общества, – тогда, конечно, нечего думать об охранительных формах правосудия, о неприкосновенности и независимости судей, о безопасности обвиненных и правах защиты. Собственность, свобода, честь, самая жизнь людей – все принесено будет в жертву цели, к которой стремится законодательство, потому что эта цель, вместо того чтобы быть целью общею, целью всего общества во всей его целости, будет только удовлетворением частных эгоистических интересов, предрассудков и буйной гордости. Тогда на место граждан явятся рабы, закон будет только орудием угнетения, а судья – палачом. Но не надобно идти так далеко; представьте себе только, что уголовное правосудие, вместо того, чтобы ограничить свою задачу обузданием преступлений, направленных против общественного порядка, намеревается преследовать безнравственности всякого рода, пороки (или то, что считается таковым по правилам известной религии), заблуждения мысли (или то, что считается таковым по известному учению), и тогда опять пойдут преследования против ереси и колдовства, снова возникнет инквизиция со всеми ее орудиями пытки, снова появятся Эдикты, похожие на те, которыми запрещалось учение о кровообращении, которые «под страхом удавления веревкой» запрещали учиться по другой логике, кроме Аристотелевой, или которые под страхом возведения на костер приказывали верить, что солнце вращается около Земли; при таких обстоятельствах нечего думать о свободе совести, свободе мысли, чести и спокойствии домашнего очага.
Далее, если ваше уголовное право не основывается на твердых началах, вы легко перейдете от крайней строгости к крайней снисходительности. Растроганные обманчивой жалостью, которая в сущности не что иное, как жестокосердие, обольщенные романической филантропией, которая часто не что иное, как скрытый эгоизм, вы лишаете общество всех его средств к защите, обезоруживаете правосудие и ослабляете закон; всегда готовые проливать слезы над судьбою виновного, вы будете безжалостны к честным людям. При таком ходе вещей общественный порядок будет скоро существовать только по имени. Порок и преступление, уверенные в том, что они везде найдут снисхождение, и покровительство, поднимут голову. Тогда явится необходимость устраивать частные общества, как это было недавно в Нью-Йорке, которые стали бы на место униженной общественной власти и обессиленных судов, или придется ходить вечно в полном вооружении, как средневековая аристократия, и тогда общее рабство будет следствием анархии и слабости.
Но не только личная свобода, не только общественный порядок, – сама нравственность, общественная совесть, находится в опасности, развращается и разрушается уголовным правосудием, не имеющим твердых начал или руководимым ложными принципами. Когда правосудие хочет обнять всю область нравственности, оно, наконец, доходит до того, что уничтожает всякое различие между уголовным законом и нравственным долгом. Но так как уголовный закон может поражать только видимое, то нравственность будет состоять в искусстве не быть пойманным, честным человеком будет тот, кого правосудие никогда не поймало с поличным, и тогда лицемерие станет на место религии и добродетели. С другой стороны, мера наказания будет тогда мерою нравственности деяний: деяние, строго наказуемое, будет считаться более преступным, чем деяние, наказуемое слабо, которое будет считаться простительной погрешностью; признаком же невинности или нравственности деяния будет считаться неупоминание его в Своде законов. Так, в нашем обществе украсть у миллионера ничтожную серебряную монету, находясь у него в услужении, или разбить стекло его шкафа считается преступлением, потому что так называет это деяние уголовный кодекс и назначает за него сообразное наказание. Напротив того, преступление, которое бывает причиною семейных раздоров и бесчестия, которое подкапывает основы нравственности и развращает общество, так же как и домашний очаг – прелюбодеяние, которое закон называет проступком и за которое можно отделаться заключением в тюрьму на несколько месяцев, считается у нас почти торжеством и украшением виновного; его наказание считается публичным признанием за ним очаровательных качеств, непреодолимой силы над сердцами, и пролагает ему путь к будущим победам. Лучше полная безнаказанность, чем такое насмешливое наказание, в особенности если принять во внимание материальные убытки для обманутого мужа. Но я еще возвращусь к этому щекотливому вопросу. Покамест я ограничиваюсь только общим указанием на некоторые самые дурные следствия наказательной системы, не основанной на разумных началах.
Еще другим путем уголовное право может стать средством порчи общественной нравственности, а именно, когда оно становится в прямой оппозиции к нравственному закону и к самым законным влечениям человеческого сердца; когда оно, например, старается привести виновного к признанию посредством свидетельства против него самых дорогих ему лиц, когда оно называет преступлением – как это делало наше прежнее законодательство – недонесение известных покушений, когда оно принуждает жену доносить на своего мужа, детей – изменять своему отцу, или даже когда оно насильно, под страхом наказания, хочет заставить признать дозволенным то, что запрещается природой, совестью или правилами религии. Таковы были следствия гражданской смерти, допускавшейся нашим законодательством и к счастью отмененной несколько лет тому назад одним из наших республиканских национальных собраний. Если бы Республика 1848 года ничего другого не сделала, то уже за одно отменение смертной казни за политические преступления и гражданской смерти история имела бы достаточно причин относиться к ней снисходительно. Прибавим здесь, что мысль об отмене смертной казни, клеймения и выставления у позорного столба была впервые высказана одним из знаменитейших мучеников итальянской свободы, Росси, в его сочинении Traite de droit penal.
Общественная нравственность может пострадать также от законов, которые должны защищать ее, когда правосудие употребляет двойственные меры и весы, когда оно не одинаково относится к великому и малому, к богатому и бедному, когда богатого оно поражает в малейшей части его имущества, а бедного – в его свободе, его единственном средстве к существованию, единственной опоре его семейства; или когда наказание слишком бесчестит преступника, или когда оно слишком жестоко, потому что крайние жестокости, которые, к счастью, исчезли уже из нашего законодательства, уничтожают в человеке последнее чувство человечности, ничем не заменяя его; они бывают причиною одичания нравов и вследствие этого они осваивают общество с преступлением, так же как и с наказанием. Уже давно заметили, что почти все преступники много раз присутствовали при смертных казнях, и из наблюдений известно, что в странах, где еще существуют телесные наказания, самыми неисправимыми преступниками бывают именно те, которые по нескольку раз были наказываемы плетьми. Этот факт натурально должен заставить нас осудить также и крайнее унижение, или унижение в публичных местах, когда обесчещенный выставляется на позорище толпы. Что преступника следует поражать в его чести, так же как и в его имуществе и свободе, что нравственные страдания должны соединятся со страданиями физическими, – это совершенно справедливо, потому что само совершение преступления уже бесчестит преступника, – Le crime fait la honte et non pas l’echafaud.
Но унижение не должно доходить до крайности, до того, чтобы уничтожить последнюю искру чести в преступнике. Нельзя также допустить, чтобы унижение одних становилось более зрелищем и праздником для других, чем уроком, – в чем, однако же, можно упрекнуть обычай выставлять преступников в публичных местах. Если виновный, испытывая наказание, сохраняет еще в своей душе остаток честности и стыда, слабое желание вступить когда-нибудь снова на путь добра, то можно с уверенностью сказать, что сходя с позорной эстрады, где он, как скованный дикий зверь, в продолжение часа встречал насмешливые взгляды своих ближних, он непременно почувствует в своем сердце твердую решимость повторять преступление и ненависть к обществу за его насмешки! По большей же части случается, что преступник, которого желают обесчестить, бросает оскорбление в лицо честной и наивной толпе, пришедшей смотреть на него, и, таким образом, она вместо назидательного урока узнает здесь ужасную, незнакомую ей тайну, что на поприще преступления и стыда можно жить так же легко и спокойно и быть довольным собою, как и на пути чести и с чистой совестью честного человека.
