Задача исправления арестантов еще не обрела какой-либо социальной и материальной опоры. Правовое регулирование назначения и исполнения лишения свободы осуществлялось бессистемно, преимущественно на основе указов, издаваемых по отдельным вопросам уголовной политики и тюремной деятельности. Пенитенциарные функции выполнялись различными государственными органами. Какой-либо программы тюремного устройства в России не существовало. Формально не отмененные Соборное уложение 1649 г. и Артикул воинский 1715 г. в отношении наказания в виде тюремного заключения, и особенно в части его исполнения, содержали нормы слишком общего характера, к тому же давно переставшие соответствовать сложившемуся положению в государственном развитии России. Продолжала действовать ссылка на каторжные работы, которая, более того, применялась еще интенсивнее; однако даже в «Наказе» и проекте Устава о тюрьмах этот вид лишения свободы вниманием обойден, что объясняется, на наш взгляд, большим увлечением Екатерины II западноевропейскими пенитенциарными идеями, которые касались в основном лишь тюремного заключения.
В итоге указанное выше одно из положений Соборного уложения 1649 г. о «раскаянии» преступника, т. е. его исправлении, в XVIII в. не нашло ни законодательного, ни практического развития. Н. Г. Фельдштейн в этой связи отмечал, что «и заключение, и надзор были так далеки от своего истинного и даже ближайшего назначения, что об осуществлении при их посредстве целей исправления не могло быть и речи»[349].
Не случайным в связи с изложенным было такое развитие событий, когда принимались решения, которые резко контрастировали с передовыми идеями о цели и содержании уголовного наказания. Так, в 1758 г. известный публицист и историк, член Петербургской АН князь М. М. Щербатов, которого трудно заподозрить в незнании либеральной европейской мысли, сочинил инструкцию приказчикам своей деревни Ярославского уезда, где, в частности, отмечал: «Наказания должны крестьянем, дворовым и прочим чинить при рассуждении вины батогами… Однако должно весьма осторожно поступать, дабы смертного убивства не учинить иль бы не изувечить. И для того толстою палкою по голове, по рукам и по ногам не бить. А когда случится такое наказание, что должно палкою наказывать, то, велев его наклоня, бить по спине, а лутчее сечь батогами по спине и ниже, ибо наказание чувствительнее будет, а крестьянин не изувечится»[350]. О достоинстве личности здесь нет даже и намеков.
В 1760 и 1765 гг. были приняты известные указы о ссылке крестьян помещиками в Сибирь («О приеме в Сибирь на поселение от помещиков, дворцовых, синодальных, архиерейских, монастырских, купеческих и государственных крестьян, с зачетом их за рекрут» и «О праве помещиков отдавать неугодных им крестьян в каторжную работу»), которые привели к возникновению огромного слоя ссыльных за счет рекрутов, так называемых «посельщиков» (в отличие от «колодников»).
Согласно Указу 1760 г.[351] ссылке в сибирские губернии, иркутские провинции, Нерчинский уезд, где места «к хлебопашеству весьма удобны», подлежали трудоспособные крестьяне в возрасте до 45 лет, которые, по оценке самих помещиков, «вместо должных по своим званиям услуг, воровством, пьянством и прочими непристойными предерзостными поступками, многия вред, разрушения и безпокойства приключают, и другим, подобным себе, наивящие к таким же вредным поступкам примеры подают». В документе подчеркивалось, что такое заселение сибирских мест «государственный интерес требует». Женатых крестьян предусматривалось посылать вместе с семьями. В конце текста указа отмечалось, что как во время пути, так и на месте поселения ссыльным «никому напрасно изнурения не чинить, но всякому из них пристойное призрение показывать, дабы и сами те отправляемые на оное поселение люди… могли от побегов и предерзостей удержаться, и в лучших и добропорядочных поступках жизнь свою спокойно препровождать тщились; а ежели кто из тех людей, пренебрегши такое о них попечение, побег или прочие какие предерзости учинит, с таковыми поступать как с преступниками ея императорского величества указов, без всякой пощады».
Ссылка была вечной и шла в зачет рекрутских наборов. Ссыльных собирали в Калуге, откуда партиями в 150–200 человек отправляли по Оке и Волге до Казани, а затем по Каме до Нового Усолья и далее сушей до Верхотурья, откуда вновь по рекам в Тобольск, Томск и через Енисейск до конечных пунктов назначения – Иркутска и Нерчинска[352].
В дальнейшем по Указу 1763 г.[353] правительство стало требовать регулярных отчетов с мест о числе прибывших колодников и их размещении, что свидетельствовало о недостаточно четкой организации этой работы на местах. Ведь типовые (стандартные) общероссийские формы отчетности, включавшие в себя сведения о времени прибытия колодника, завершенности его следственного дела и т. д. к данному времени, как свидетельствуют материалы полковых, воеводских и губернских канцелярий, уже были введены[354].
По Указу 1765 г., «буде кто из помещиков людей своих по предерзостному состоянию заслуживающих справедливое наказание, отдавать пожелает для лучшего воздержания в каторжную работу, таковых… принимать и употреблять в тяжкую работу на такое время, на сколь помещики их похотят»[355]. В 1761–1781 гг. в Сибирь прибыло не менее 35 тыс. ссыльных[356]. Характерно, что помещики довольно быстро оценили всю выгоду данных указов. Пользуясь ситуацией, они ссылали в Сибирь престарелых, нетрудоспособных крестьян, засчитывая их за рекрутов.
Содержание указов вызывает двойственную оценку. С одной стороны, они свидетельствуют, выражаясь современным языком, о нарушении прав человека, поскольку решение о наказании, и достаточно суровом, принимают не судебные органы, как это было до того, а помещики; эти меры А. А. Пушкаренко справедливо называл «беспрецедентными и чрезвычайными», в которых проявился произвол карательной власти крепостников, дарованной им в «золотой век» российского дворянства[357]. С другой стороны, переселенные в Сибирь крестьяне зачастую попадали в более благоприятные условия, чем на помещичьих землях в европейской России, в частности, «ссыльные имели сравнительно широкую свободу передвижения и могли легально перемещаться далее на восток»[358]. Кроме того, пожалуй, впервые на законодательном уровне предписывалось относиться к ссыльным гуманно. В некоторой, хотя и незначительной, степени это находило отражение в практике. В частности, представляется примечательным определенное упорядочивание порядка содержания, что проявилось в создании богаделен для немощных заключенных[359]; в прочих правовых актах о лишенных свободы подобных норм не было, на что мы обращаем особое внимание. Право помещиков на ссылку своих крестьян было отменено лишь в 1811 г.
Сословное деление заключенных вообще являлось одним из центральных устоев пенитенциарной политики. В данном отношении XVIII в. законсервировал, а возможно, и усилил неравноправие лиц, лишенных свободы. Во всяком случае документы бесстрастно фиксируют одну из самых диких черт пенитенциарной практики, состоявшую в возможности на совершенно законном основании заключать в тюрьму или направлять в ссылку абсолютно невиновных людей лишь на том простом основании, что они являлись крепостными осужденных дворян. Как в конце XVII в., так и в конце XVIII в. можно наблюдать однотипные явления: в 1691 г. сосланным в Пустозерский острог князьям Голицыным дали «двух людей с женами и детьми»[360]; столетие спустя, заключенный в Шлиссельбурге просветитель Н. И. Новиков (1792–1796 гг.) также «сидел» со «своим человеком»[361].
Как уже отмечалось, в 1775 г. в соответствии с принятыми Учреждениями для управления губерниями предусматривалось устройство смирительных домов, куда должны были помещаться люди «непотребного и невоздержного жития», «рабы непотребные», «ленивые и гуляки», а также, что важно для нас, «по приговору судов»[362]. Размещение в них контингента заключенных обеспечивалось как по приговору судов, так и по требованию родителей, родственников, хозяев, по постановлениям приказов общественного призрения. Предусматривалось, чтобы содержащиеся в них «кроме нужного времени для сна и пищи, отнюдь праздны не были, но обращались в беспрерывной работе внутри дома, а оттуда ни под каким видом отнюдь выпускаемы не были; ленивых же принуждать к работе, а роптивых и непослушных дозволяется надзирателю наказывать прутьями… или сажать на хлеб и на воду на три дни, и в темную камеру того дома на неделю»[363].
Нельзя не отметить полезности данного начинания, называемого в литературе «новым явлением»[364], которое, однако, как уже отмечалось, так и не было претворено в жизнь. Нас здесь больше интересует содержательный аспект. Несмотря на то, что смирительный дом не являлся местом заключения преступников, совершивших серьезные преступления, его вполне можно расценивать как учреждение для исполнения разновидности лишения свободы; в этом смысле положение об условиях содержания и режимных требованиях, выраженных хотя и очень кратко, представляется шагом вперед в деле правового регулирования лишения свободы в целом (в литературе указывается также, что, судя по подготовительным материалам, обобщающим зарубежную практику, первоначально смирительные дома предназначались для более широкого круга преступников, с соответствующим различением режима заключения[365]).
