Идея облагораживающей силы любви, побеждающей грубую, животную натуру, могла быть воспринята Боккаччо из “Циклопа” Овидия, в котором было показано перерождение сурового циклопа Полифема под влиянием любви к Галатее. Однако античный мотив переплетается у Боккаччо со старой доктриной трубадуров, которые тоже говорили об облагораживающем действии любви на человека. Характерно, однако, что Боккаччо, рисуя перерождение Амето, наделяет его комическими черточками. Так, когда Амето в первый раз пытается воспеть свою Лию, он делает это весьма прозаично, навлекая на себя насмешки нимф.
Боккаччо излагает рассказы семи нимф о своих любовных похождениях. Каждая из них посвятила себя служению одной из семи добродетелей (эта аллегория добродетелей заимствована из дантовского “Чистилища”, песнь XXXI). В конце появляется Венера в полосе ослепительного света, который Амето не в состоянии выдержать. Тогда Лия погружает его в реку, после чего он становится способным выносить свет богини. Просветленный и счастливый, он чувствует, что из животного сделался человеком.[17]
Заимствуя дантовскую аллегорию, Боккаччо показывает, что человек из мрака невежества и чувственности возвышается до богопознания. Но достичь дантовского аллегоризма Боккаччо не удается: его нимфы – не святые девы, как у Данте, а веселые, легкомысленные девушки, соблазняющие молодых пастухов; обращение души к добродетели изображается в ряде рассказов о чувственной любви. Моральная аллегория превращается только в предлог. По существу же, Боккаччо утверждает прелесть земной любви и ее облагораживающее воздействие на человека.
Еще более своеобразно преломляются дантовские мотивы в следующем произведении Боккаччо – “Любовное видение” (1342). По замыслу Боккаччо, эта поэма в терцинах должна была, подобно “Божественной комедии”, показать путь освобождения от земной суеты и достижения вечного блаженства. На деле же Боккаччо пришел к прямо противоположному результату: вместо осуждения жажды славы, богатства, могущества и наслаждений он утверждает все эти земные соблазны, обладающие для него особой притягательной силой. Величественная женщина, олицетворяющая небесную добродетель, обещающая привести поэта к истинному счастью (подобно Беатриче в “Божественной комедии”), все время оттесняется возлюбленной поэта, Фьяметтой, образ которой Боккаччо не удается обратить в аллегорию. Желая достичь небесного рая, поэт никак не может оторваться от мирской суеты. Если поэма Данте завершалась лицезрением бога, то поэма Боккаччо завершается тем, что поэт держит в объятиях возлюбленную. Этим, по существу, снимается вопрос о небесном рае, который заменяется земным счастьем.[18]
Искусство всегда загадочно. Как, например, молодой Гёте, писавший «Страдания юного Вертера», соединил в один образ Лотты двух своих возлюбленных, так еще задолго до него Боккаччо в “Фьяметте” (1348) совершает удивительную подмену жизненной правды во имя правды искусства: если в жизни Фьяметта изменила поэту, то в романе роли переменились– не Фьяметта изменила Памфило, а Памфило – Фьяметте. Перенеся факты собственной душевной жизни на Фьяметту, Боккаччо подверг анализу собственные любовные страдания под видом истории о муках покинутой женщины. Так жизнь перевоплощалась в искусство, и образ женщины становился живым, чувственным, близким читателю – узнаваемым, одним словом.
Сюжет “Фьяметты” прост. Прекрасная молодая женщина Фьяметта изменяет любящему ее мужу с юношей Памфило, которого она встретила в церкви. Счастье влюбленных непродолжительно, потому что отец Памфило отзывает его к себе. Уезжая, Памфило обещает Фьяметте возвратиться через несколько месяцев, Фьяметта тоскует о возлюбленном, перечитывает его письма, перебирает его вещи, отмечая черными и белыми камушками дни, оставшиеся до обещанного им срока приезда. Общество тяготит ее, она теряет даже вкус к нарядам. Наконец, до нее доходят слухи о женитьбе Памфило. Ее горе не знает границ: обида, отчаяние и злоба теснятся в ее душе, она помышляет даже о самоубийстве. Но еще горше становится Фьяметте, когда она узнает, что Памфило не женился, а только завел новую возлюбленную. Теперь она теряет всякую надежду на то, что Памфило когда-нибудь вернется к ней. Фьяметта рассказывает свою горестную историю другим женщинам, чтобы они не повторили ее ошибки.
С.С. Мокульский цитирует слова признанного авторитета и знатока искусства эпохи Возрождения академика А. Н. Веселовского. В его классическом труде о Боккаччо Веселовский отмечает огромную новизну “Фьяметты” по сравнению с “Новой жизнью” Данте: “Данте и Беатриче просятся в обстановку старого католического храма, среди мелодий и вечерних лучей, льющихся из разноцветных окон; Фьяметту и Памфило не оторвать от пейзажа байского берега и пряной атмосферы неаполитанского салона. Там – юношеская любовь, взлелеянная целомудренным воспоминанием до значения мирового факта, здесь – повесть знойной страсти, захватывающей дух, но в сущности очень обыденной, с ее реальными восторгами и падениями, – и просьбой простого людского счастья”.[19]
Женщина спустилась с пьедестала благодаря Боккаччо. Она стала милей, душевней, проще и понятнее. Она превратилась в человека. Ее образ, земной и чувственный, стал зримым, перестал быть аллегоричным, насквозь идеальным и недостижимым, помещенным на небо среди сонма ангелов, почти у престола Божьего. До Боккаччо женщине поклонялись, ее воспевали, но не пытались разобраться в ее душевной жизни. Боккаччо полюбил ее и пожалел. Этот образ возлюбленной, конечно, стал переломным в европейской литературе. По пути Боккаччо прошли Гёте в Германии, Пушкин и Лермонтов в России.
Глава 2. Дон Жуан – развратнику поэт или философ (Тирсо де Молина, Мольер, Мериме, Пушкин)
2.1 Кто такой Дон Жуан: ничтожный озорник или титан, бросивший вызов смерти? (По комедии Тирсо де Молина «Севильский озорник, или Каменный гость»)
Фигура Дон Жуана привлекала множество писателей. Он, что называется, «вечный тип» литературы, или, еще шире, если пользоваться известным термином К.Г. Юнга, архетип. Дон Жуан, как архетип, притягателен не только для писателей, но и вообще для мужчин и женщин. В мужчинах он вызывает преимущественно чувство ревности и зависти, в женщинах – страх пополам с нежностью.
Действительно, всякий мужчина втайне жаждет быть Дон Жуаном: чтобы его любили все женщины, чтобы он получил возможность овладеть всеми женщинами, из тех, что привлекли хоть чем-нибудь его внимание. Каждый мужчина грезит об этих прекраснейших незнакомках, так и бросающихся в его объятия. Иначе говоря, в личности Дон Жуана заключены тайна и власть. Эта власть почти сверхчеловеческая, его мужское обаяние дьявольское, немыслимое, умопомрачительное. Ни одна женщина не может устоять перед этим мужским обаянием Дон Жуана. Все подчиняются его власти. Дон Жуан всегда оказывается победителем, причем чем сложнее для Дон Жуана достичь цели, сломить сопротивление противника (читай: женщины как исконного врага мужчины), тем слаще вкус победы. Одним словом, непобедимая власть Дон Жуана над женским сердцем – тайна его личности, предмет зависти и ревности других мужчин, которым, увы! так и не суждено сделаться Дон Жуанами.
Для женщин Дон Жуан воплощает тип мужчины, который их завоевывает. Здесь женщина вольно или невольно уподобляется крепости. Сломить эту крепость – вечная задача Дон Жуана. Парадокс в том, что женщина, опять-таки втайне, желает быть сломленной, завоеванной, низложенной. Но сдаться без боя на милость победителю не в обычае большинства женщин. Вот почему так притягательна для женщин фигура Дон Жуана как завоевателя, как победителя, как несокрушимого воина, о победах которого ходят легенды и молва о них опережает появление Дон Жуана, делая его, еще не появившемся перед очами женщины, уже заранее победителем. Одним словом, как ни странно, женщина всеми силами души хочет быть завоеванной (а почему, собственно, это странно?!), ведь в конечном итоге, сколько бы там ни твердили об эмансипации и феминизме нашего времени, исконное назначение женщины – стать матерью и родить ребенка, дать миру новую жизнь.
И здесь другой парадокс архетипической фигуры Дон Жуана: он никогда не станет отцом и не даст ни одной женщине сделаться матерью. Иначе говоря, Дон Жуан всегда бесплоден. Странность заключается также и в том, что все женщины, которые его любили и которыми он овладел, тоже бесплодны. В литературе, кажется, нет ни малейшего упоминания о детях Дон Жуана, в отличие, например, от детей лейтенанта Шмидта. Даже с точки зрения здравого смысла и элементарной статистики кто-то из многочисленных женщин Дон Жуана, хотя бы для разнообразия, должен был забеременеть. Но этого так и не произошло. Значит, в самом архетипе Дон Жуана заложена эта бесплодность.
