Феминистский критик изучает представления о гендере не просто потому, что верит, будто это поддержит её политические цели. Она верит, что гендер и пол являются центральными темами литературы и иных видов дискурса и что любое критическое мнение, которое замалчивает связанные с этим проблемы, будет неполным. Социалистический критик точно так же рассматривает литературу в терминах идеологии или классовой борьбы не просто потому, что это соответствует его или её собственным политическим интересам, произвольно распространённым на литературное произведение. Нет, он или она понимают, что здесь речь идёт о самой истории, и, коль скоро литература является историческим феноменом, речь идёт и о литературе. Было бы странно, если бы феминистский или социалистический критик считали вопросы анализа пола или класса лишь предметом академического интереса, поиском мнения о литературе, удовлетворительного с их позиций. Иначе зачем это делать? Либеральные критики не просто желают наиболее полной оценки литературы – они жаждут обсуждать литературу так, чтобы углубить, обогатить и расширить нашу жизненную практику. Феминистские и социалистические критики сходятся с ними в этом: они лишь хотят обратить внимание на то, что такое обогащение и углубление влечёт за собой трансформацию общества, разделённого на классы или на гендеры. Они хотели бы, чтобы либеральный гуманист сделал все выводы из её или его позиции. Если либеральный гуманист не согласен, то его довод будет именно политическим, а не касаться того, «извлекают ли пользу» из литературы.
Ранее я утверждал, что любая попытка определить исследование литературы как через её метод, так и через её объект, обречена на провал. Но сейчас мы начали обсуждать иной способ представить, что отличает одну разновидность дискурса от другой, и этот способ является не онтологическим или методологическим, а стратегическим. Это значит, что вопрос, которым мы задаёмся в первую очередь, не «что за объект перед нами» или «как мы должны к нему подходить», а «почему он должен нас заинтересовать». Либеральный ответ на этот вопрос, как я предположил, является весьма здравым и при этом, совершенно бесполезным. Давайте попытаемся слегка его конкретизировать, задав дополнительный вопрос: как предложенное мною возвращение к риторике (хотя она может с тем же успехом быть названа «теорией дискурса», «культурными исследованиями» или как-то ещё) могло бы способствовать тому, чтобы «сделать нас лучше». Дискурсы, знаковые системы и символические практики всех разновидностей, от фильма и телевидения до художественной литературы и языка естественной науки, оказывают влияние, придают формы сознанию и бессознательному – и всё это близко соотносится с сохранением или изменением нашей властной системы. И поэтому они тесно связаны с вопросом: что это значит – быть личностью? Таким образом, «идеологию» можно взять, чтобы показать, ни много ни мало, саму эту связь – цепь или звено между дискурсом и властью. Как только мы это увидели, вопрос теории и метода может быть рассмотрен в новом свете. Постановка этого вопроса берёт своё начало не от определённых теоретических или методологических проблем, но от того, что мы хотим делать, и последующего понимания, какие методы и теории лучше помогут достигнуть цели. Выбор стратегии не предопределит, какие методы и объекты исследования более ценны. Куда бы ни заводили объекты исследования сами по себе, то, что вы решите рассмотреть, очень сильно зависит от практической ситуации. Может казаться, что лучше присмотреться к «Королю Лиру» или Прусту, а то и к детским телевизионным программам, к популярным романам или к авангардным фильмам. Радикальный критик довольно либерален в этом вопросе: он отвергает догматизм, согласно которому Пруст всегда предпочтительнее для исследования, чем телевизионная реклама. Всё зависит от того, что и в какой ситуации вы пытаетесь сделать. Радикальные критики также открыты для вопросов теории и метода: они стремятся быть плюралистами в этом отношении. Любой метод или теория, которые способствуют стратегической цели человеческого освобождения, «улучшения» людей через социалистическое изменение общества, являются допустимыми. Структурализм, семиотика, психоанализ, теория восприятия и так далее – все эти подходы, как и любые другие, обладают своим ценным восприятием, которое может быть взято на вооружение. Однако не все литературные теории подходят для стратегических целей, о которых идёт речь: в этой книге были рассмотрены некоторые из тех, которые кажутся мне совсем не способными на это. То, что вы отбираете и исключаете теоретически, зависит, главным образом, от того, что вы пытаетесь сделать с практической точки зрения. Но проблемой литературоведения до сих пор остаётся то, что оно совершенно не желает осознавать этого факта. В любом академическом исследовании отбираются объекты и методы, которые считаются самыми важными, и оценка этой важности обусловлена рамками авторитета, глубоко укоренённого в практических формах общественной жизни. Радикальные критики ничем не отличаются в этом отношении – разве что тем, что у них есть набор социальных приоритетов, с которыми большинство современных людей не согласилось бы. Только поэтому их отметают как «идеологически пристрастных»: ведь «идеология» всегда является способом указать скорее на выгоду других людей, чем на свою собственную.
В любом случае никакая теория или метод не могут предполагать только одну стратегию. Они могут быть использованы с различными целями во множестве различных стратегий. Но и не все методы будут одинаково подходить отдельным целям. Это повод выяснить, как будет работать отдельный метод или теория, а не принимать всё с ходу. Одна из причин, по которой я не закончил эту книгу обращением к феминистской или социалистической литературной теории, состоит в том, что я уверен, что такой ход мог бы подтолкнуть читателя к тому, что философы называют «категориальной ошибкой». То есть он мог бы ввести людей в заблуждение, что «политическая критика» является ещё одним видом критического подхода, сродни тем, что я уже разобрал: отличным по посылкам, но в своей сути тем же самым. Так как я прояснил свою точку зрения, состоящую в том, что вся критика в некотором смысле политична, и так как люди стремятся назвать «политической» критику, которая расходится с их собственным мнением о политике, у меня бы ничего не вышло. Социалистическая и феминистская критика, естественно, имеют дело с развивающимися теориями и методами, соответствующими их целям: они рассматривают вопросы отношений между письмом и сексуальностью или текстом и идеологией, в то время как другие теории это, в общем-то, не интересует. Также хотелось бы указать, что эти теории обладают большим объяснительным потенциалом, чем другие, так как, если бы они не были таковыми, они не смогли бы развиться в качестве теорий. Но было бы ошибкой видеть специфику таких форм критики в предложении альтернативных теорий или методов. Эти формы критики отличаются от остальных благодаря тому, что они по-другому определяют объект анализа, имеют иные оценки, убеждения и цели, выдвигают иные стратегии для реализации этих целей.
Я говорю именно «цели», потому что не следует думать, будто такая форма критики будет иметь лишь одну цель. Существует много целей, которых нужно добиться, а также различные способы это сделать. В некоторых ситуациях самой продуктивной методикой может быть исследование того, как знаковые системы «литературного» текста производят определённый идеологический эффект; то же может быть проделано с голливудскими фильмами. Такие программы могут доказать практическую важность обучения детей искусствоведению, но они также могут быть ценными в использовании литературы для того, чтобы способствовать развитию чувства языкового потенциала, которого дети лишены в нынешних социальных условиях. Существует подобного рода «утопическое» использование литературы, а также богатая традиция этого утопического мышления, которая не должна беззаботно объявляться «идеалистической». А живое наслаждение произведениями искусства не должно быть низведено до уровня начальной школы, чтобы оставить старшим ученикам мрачное дело анализа. Удовольствие, наслаждение, возможности изменения содержания дискурса являются столь же «подходящими» для «высокого» изучения, как и помещение пуританских положений в образовательный дискурс XVII столетия. В иных обстоятельствах большую пользу сможет принести не критика или удовольствие от дискурса других людей, но собственный продукт. Здесь, как и с риторической традицией, нам может помочь знание о том, что сделали другие люди. Можно демонстрировать собственные означающие практики, чтобы оказывать обогащающее, критическое, модифицирующее или трансформирующее влияние на практики других людей.
