Мы напомнили это своеобразное кибернетическое понимание «установки» потому, что в нем выступает наиболее характерная — и весьма общая — функция последней, заключающаяся в придании поступающей информации определенного «значения», которое обусловливает возникновение ответов специфического типа. Если «установка» в каком бы то ни было из возможных вариантов ее конкретной реализации отсутствует, то эффект поступившей информации становится (как мы об этом уже говорили однажды) совершенно непредвидимым. При наличии же «установки», опосредующей связь между поступающей информацией и ответом, соотношение обоих этих элементов становится закономерным и потому прогнозируемым.
Мы не будем сейчас вновь возвращаться к обоснованию того, почему эта общая логическая схема полностью сохраняет свою силу также применительно к поведению человека. Напомним только, что выше мы много внимания уделили представлению, по которому эффект любого воздействия, рассматриваемый как в его психологическом, так и физиологическом аспекте, глубоко зависит от предсуществующих, обусловленных ранее накопленным опытов установок субъекта. Для нас важно сейчас признание лишь того фундаментального факта, что включение субъекта в новую для него объективную ситуацию болезни было бы неправильно рассматривать как событие, клинические последствия которого определяются только «сензи- тивным» и «интеллектуальным» уровнями «аутопластической» картины. Клинические результаты этого включения выступают в действительности как функции, во-первых, дополнительной информации, получаемой субъектом в этих новых условиях, и, во-вторых, установок, преформированных или возникших лишь после включения субъекта со всеми его «субстанциональными», «функциональными» и «теоретическими» потребностями (по терминологии Д. Н. Узнадзе) в эту новую ситуацию.
Ввиду же того, что мы допускаем возможность неосознаваемости последней группы факторов, мы приходим кнеизбежному логически заключению, что реакция субъекта на его собственное заболевание и, следовательно, в какой-то мере судьба его болезни должны зависеть от процессов его высшей нервной деятельности, которые могут оставаться иногда (а с позиций школы Д. Н. Узнадзе даже должны быть всегда) неосознаваемыми.
Это — очень важное положение. Оно требует, однако, некоторых дополнительных пояснений.
Прежде всего следует вновь подтвердить, что принимая его, мы как бы возвращаемся к традиционным полу- интуитивным представлениям о факторах, влияющих на течение клинических процессов. Этими представлениями всегда подчеркивалась роль той же «установки», только понимаемой не как строгая психофизиологическая категория, а как один из терминов «житейской» психологии, широко используемый в художественной литературе и поэтому легко смешиваемый с такими же интуитивно постигаемыми выражениями, как «воля к жизни», или, напротив, как «установка на использование клиническога расстройства» (в смысле придаваемом этому выражению в психиатрии) и т.п.
Подобная близость выводов анализа функциональной структуры реакций к данным интуитивного восприятия и художественного описания менее всего, конечно, снижает значимость первых. Вряд ли у кого-либо могут возникнуть сомнения по поводу того, что своеобразная форма постиженин мира, которая дается созданием и последующим восприятием художественных образов также основана на результатах накопления и переработки информации, только не всегда достаточно ясно осознаваемых[97]. Эта форма постижения иногда даже опережает научное знание, но она не позволяет подвергать объективному контролю ее выводы и не дает возможности произвольно ставить проблемы. Поэтому только рационализировав интуитивные представления о сано- и патогенетической роли установок, только внеся в эту область обычную для научного анализа строгость в использовании категорий, мы сможем ответить на множество важных вопросов, которые на протяжении «художественного этапа разработки» (если можно так выразиться) всей этой темы оставались по необходимости открытыми.
Первой проблемой, которая, естественно, возникает при такой рационализации, — это в высшей степени трудно разрешимый вопрос: чем психологически и физиологически отличается почти всегда присутствующее, но остающееся часто клинически довольно малоэффективным вербально выражаемое «желание» выздороветь от подлинной «установки на выздоровление», которая нередко дает (как это подсказывает почти каждому практическому терапевту его клинический опыт, особенно опыт прослеживания динамики патологических процессов в разнообразных «стрессовых» условиях) весьма ощутимые результаты.
Ставя этот вопрос, мы подходим к тому, что является на сегодня рубежом научного знания. Рубеж намечается здесь по той причине, что мы еще не располагаем разработанной теорией, которая осветила бы фундаментальное (как это видно из клинических фактов) различие, существующее между двумя нетождественными видами «готовности», — той, которая находит выражение только в вербальном «желании», и той, которая проявляется в форме «подлинной установки». То, что мы узнали о психологической структуре и физиологической природе установок, подсказывает в данном случае лишь одну мысль, которая может быть использована в качестве отправной гипотезы.
Мы говорили выше (§95) о «больших фарах» сознания, включаемых на критических участках пути, в то время как непрерывное целенаправленное регулирование деятельности обеспечивается светом «малых фар бессознательного». Мы воспользовались этим образом, чтобы упростить описание сложных соотношений, вытекающих из одновременного существования содержательно-дискретного характера активности сознания и непрерывного характера функции регулирования. Применяя эти представления, можно сказать, что готовность, которая проявляется только осознанно, является «презентируемым» и вербализуемым психическим актом, переживаемым как «желание». Но если она только осознается, то в силу уже одной лишь дискретности подобных осознаваемых переживаний она не может выполнять функцию непрерывного регулирования физиологических «мер защиты» организма. Для того чтобы возникло такое непрерывное регулирование, необходимо, очевидно, участие в нем также неосознаваемых форм высшей нервной деятельности. В этих и только в этих условиях готовность типа «желания» преобразуется в готовность типа «подлинной установки», способную оказывать на динамику психологических явлений и физиологических процессов далеко идущие воздействия.
Такое представление последовательно вытекает из всего, что было сказано ранее. Формулируя его, приходится, однако, сожалеть о почти полной еще теоретической неразработанности проблемы превращения вербализуемых «желаний» в установки, обладающие мощными сано- и патогенетическими потенциалами. Если генетической психологии удалось, прослеживая вопросы формирования психологических функций, выработать ряд важных специальных понятий, таких, например, как «интериоризация» этих функций (представление об организации психологической функции на основе уподобления ее структуры структуре предметного действия) и т.п., то проблема смены разных форм и степеней «готовности», вопрос о преобразовании более поверхностных из этих форм, носящих преимущественно вербальный характер, в более глубокие (т.е. также в каком-то смысле «интериоризированные»), затрагивающие основы личности и систему главных мотивов поведения, еще очень далеки от аналогичной степени разработанности.
Интересно, что и в данном случае можно заметить своеобразное опережение искусством с его интуитивными методами познания действительности выводов точной науки. В художественной литературе отрицательный образ человека, готовность которого к поступкам определенного типа носит только вербальный, «резонерский», «словесный» (хотя, может быть, одновременно и достаточно искренний субъективно) характер и который противопоставлен положительному герою, чья готовность, напротив, действенна, потому что она накрепко спаяна с основами его личности, с системой устойчивых и сильных влечений, дан, как известно, во многих ярких формах, ставших подчас классическими. Искусство учло, следовательно, и отразило в меру своих возможностей эту интереснейшую проблему иерархии степеней готовности к действию. Научная же психология в этом специфическом для нее вопросе резко отстала. И мы только сейчас начинаем понимать, насколько подобное отставание затруднило рассмотрение и очень важных клинических проблем, относящихся к этой области.
