В наступившем году Даниил Андреев занимался трактатом и завершением "Железной мистерии". 2 мая сообщил об ее окончании жене: "Сегодня кончил курс занятий, начатый еще в 50 г. Не станцевали буги — вуги или джигу только из-за сердца". К письму приложил вступление:
… И, не зная ни успокоенья, ни постоянства,
Странной лексики обращающаяся праща
Разбросает
добросозвучья
и диссонансы,
Непреклонною
диалектикой
скрежеща.
Не отринь же меня за бред и косноязычье…
Оно написано "размером, никогда никем не употреблявшимся, читать надо медленно, плавно и широко, — пояснял он. — Размер этот — гипер—пеон"[526].
Начинавшаяся вместе с "Розой Мира" мистерия изображала решающие события русской метаистории XX века, объясненные в трактате. Возрождение мистерии — сугубо сакрального жанра — одна из задач его "поэтической реформы". Мистерия, считал он, непременно расцветет в будущем и станет частью культа "Розы Мира". Уроки вагнеровской мистериальной драматургии, символических драм Ибсена, театральных поэм Блока восприняты им как подступы к новому мистериальному жанру Помнил он и мистерию Коваленского — "Неопалимая Купина". И, конечно, "Мистерию — буфф" Маяковского.
Рукопись "Железной мистерии"
Метаисторическое действо, развернутое в двенадцати актах "Железной мистерии", стало не столько переосмыслением прошлого и настоящего, сколько пророчеством о событиях конца века. Исторические персонажи, чья энергия питается силами тьмы, в мистерии предстают гротескно — символическими образами, олицетворяя тайную правду событий. И жертвенные герои сил света — праведники, проповедники, а с ними символический автогерой — поэт — вестник, изображают ту же высшую правду.
Необычность "Железной мистерии", мифологически преображающей историю, ее многоголосье требовали непростой работы воображения и душевного соучастия. Первыми читателями ее стали громко восторгавшийся Зея Рахим и жена. Она не скрывала и критики. Сомневающийся автор встречал замечания с вниманием, но стоял на своем: "…Не понимаю, за что ты могла ворчать под конец на "Мистерию". Именно в конце… непостижимо. Это же зенит.<…>Я не считаю, что "Мист<ерия>" кончена, вижу кучу недостатков, потребуется порядочное время на их устранение, но эти дефекты — не там"[527].
Состояние, о котором Андреев писал жене в начале декабря, к новому году ухудшилось. "За весь месяц я смог выйти на прогулку 2 раза и оба раза жалел, что вышел. Ббльшую часть времени лежу, и не ради профилактики, а по необходимости. Три — четыре часа в день сидения за столом — это потолок моих возможностей. Нитроглицерин приходится глотать почти ежедневно, сейчас прохожу опять курс вливания глюкозы, но результатов пока не заметно. Голова, конечно, ясная, читать и заниматься могу, но 1/4 часа походил по камере — и опять те боли, с которых год назад начался знаменитый приступ. Вот тут-то и спасают грелки на грудь и на спину и нитроглицерин. Теперь суди сама, смог ли бы я в таком виде ехать или, вернее, доехать до какой-то там Новосибирской области. Весьма сомнительно, что дотащился б хоть до Москвы.<…>Все-таки лучше переждать еще 2–3 месяца и потом докуда-нибудь доехать, чем сорваться с места сейчас и не доехать нидокуда. Поэтому в затяжке решения прокуратуры есть, как ни странно, и своя хорошая сторона. Кроме того, самый факт затяжки является скорее хорошим, чем дурным признаком, так как отрицательные решения обычно выносятся быстро. Вообще, на этот счет я настроен оптимистичнее тебя и опираюсь при этом на мнение людей, имеющих возможность разбираться в этих вещах гораздо лучше меня. Подсосенский не кажется мне пустой мечтой, а 101 км — тем более. Лично передо мной маячит еще и другой вариант: инвалидный дом где-нибудь поблизости, хотя бы на тот период, пока ты прочно обоснуешься на новом месте, и я смогу дотащить дотуда свою бренную оболочку"[528].
Новый 1956 год он встречал в камере вместе с Зея Рахимом. "Я улегся, когда полагается, в расчете на то, что если я постоянно не сплю по полночи, то в новогоднюю ночь тем более не пропущу 12 ч. Боролся — боролся со сном и — задремал. А когда друг, услышав 12–часовые звуки, произнес поздравление, я, ничего не соображая, пробормотал почему-то "Спокойной ночи!", только тогда понял, в чем дело, развеселился и потом не мог уснуть и в самом деле, думая о тебе и о всяких наших с тобой делах"[529], — элегично описывал он жене новогоднюю ночь, думая и о надеждах, сулимых ходом вещей — логикой метаистории.
А в январе пришло решение по его заявлению. Выписка из протокола 81 гласила: "Центральной комиссией статья УК 19–58–8 переквалифицирована на 7–58–8, наказание по статьям 17–58–8, 58–10 ч. 2, 58–11 оставлено прежнее — на срок 25 лет тюремного заключения". "Это меня не очень взволновало, — утешал он жену, — хотя, конечно, можно было ожидать всего, чего угодно, кроме этого. Оно находится в плачевном противоречии с: 1) фактами, 2) здравым смыслом, 3) духом сегодняшнего дня — как я этот дух понимаю. Очевидно, под этими недолговечными "духами" лежат некие гораздо более устойчивые и живучие принципы. Очень тревожно за стариков, особенно за маму, как она это перенесет. Сама понимаешь, как напряженно жду известия от тебя — каково решение на твой счет, а также о других. Все же надеюсь, что к тебе проявят иное отношение.<…>У меня есть подозрение, что призрак Якиманки до сих пор оказывает свое влияние на наши судьбы"[530], — предположил он.
В особнячке на Якиманке жили герои "Странников ночи", измыслившие покушение на вождя. Но оказывается, — об этом Алла Александровна услышала в лагере, — что там, "точнее, кажется, на Ордынке", жил человек, похожий на организатора изображенной в романе группы. "А конец ясно какой — хуже нашего. И знаю я это от женщины, которая "по долгу службы" способствовала этому концу, а потом сама влипла". Следователи, писала она мужу, "не могли не считать нас разветвлением, остатками и пр. этой очень большой группы.
В их "здравые" мозги не укладывалось, что ты мог писать так похоже на то, что было в действительности, "из головы""[531].
Александр Петрович в начале февраля спешно поехал на свидание к дочери: помочь написать новые заявления. В очередном письме она сообщала мужу: "Сочинили огромное заявление Булганину. Я напишу тебе основные тезисы этого грандиозного эпоса, чтобы ты имел представление о том, чего именно я прошу.
Так вот — самое основное, это — то, что я жаловалась на фальшивые, в условиях застенка полученные, протоколы, а за два года пересмотра нас не допросили ни разу (это могло быть сделано и на месте) и осудили вновь по тем же протоколам, сфабрикованным настоящими преступниками — Абакумовым, Комаровым, Леоновым. Теперь я настаиваю именно на составлении новых, справедливых протоколов и на нормальном суде (а не всяких совещаниях). Что касается статей обвинения, то тут дело обстоит так: 8 должна быть абсолютно снята. По ней мы совершенно не виноваты, это все — чистое творчество Артемова, Леонова и пр. Я вообще ничего делать не собиралась, а все, что можно по этому поводу найти в твоих записках, относится к образам романа — такие люди должны были быть. П<ункт>11 4 тоже незаконен, поскольку мы не представляли собой ничего организованного. Ну, а что касается 10 5, то он разделяется: часть была справедливой критикой и сейчас высказана ведущими лицами по радио и в газетах, часть, в том числе и основная линия романа, была вызвана ежовщиной (не было бы этих, осужденных Правительством, явлений, не было бы ни романа, ни большой части нашего недовольства). Если б меня спросили, как я расцениваю еще остающуюся часть 10 пункта, я бы ответила, что, пока существуют такие дела, как наше, и такие пересмотры — я имею право быть кое — чем недовольной, а кроме того (это я написала) за 9 летя 18 раз искупила свою вину — такую, какая она, в действительности, была. Наше дело, особенно в части 8 — сделано Абакумовым и компанией для каких-то их целей. Несправедливость пересмотра заставляет меня подозревать наличие еще каких-то типов, которым нужно это отрицательное для нас, противоречащее фактам, здравому смыслу и духу времени, решение. Поэтому я прошу, чтобы Булганин лично дал распоряжение о проверке и надзоре за вторым пересмотром со стороны Комиссии партийного контроля при ЦК КПСС. Я не понимаю, каким образом сейчас, когда отпускают на волю настоящих преступников (по амнистии), а СССР становится символом гуманности и внимания к человеку в глазах всего мира, могут происходить такие безобразные вещи, как вторичное осуждение людей по фальшивым протоколам, когда именно на получение этих протоколов методами, запрещенными советскими законами, люди жаловались. Привожу два примера: как мы говорили Тане В<олковой>, что не поедем к ней на дачу, потому что там "неуютно", а из этого сделали, что мы выспрашивали у нее местоположение и условия. А пример — как я под диктовку вписывала в протокол название, которого не знала (и сейчас не помню). Вот, Зайчуша, это все длинно и подробно написано Булганину, и это (копию) я пошлю Хрущеву, и это (очень сокращенно) я написала Генеральному прокурору.
