Впрочем, домработница Нюра — по официальным документам Анна Федосеевна — задержалась дольше других. «Было Нюре всего тридцать два, но выглядела она лет на сорок пять: в волосах седина, лицо опавшее, зубов нет и почти глухая»[134]. Её отец и брат погибли во время войны, мать умерла от голода, и сама Нюра пережила голод и в войну, и в первые послевоенные годы. Именно эта женщина и скрепляла дом, поддерживая у его обитателей иллюзию общности. Ушла Нюра — всё распалось. В последние несколько лет дела Геннадия Сергеевича шли не лучшим образом, Рита по-прежнему не работала, сын окончил школу, поступил в институт — и в семье часто не было денег на зарплату Нюре. С ней решили расстаться, тогда домработница заявила, что готова работать бесплатно, пока не появятся деньги. Но Нюра серьёзно заболела, долго лечилась в больнице и уже не могла полноценно исполнять свои обязанности. Более того, она сама теперь нуждалась в уходе. У Нюры обнаружилась шизофрения, и Геннадий с Ритой не захотели забирать её из больницы. Нюре, проработавшей у них десять лет и фактически вырастившей их сына, негде было жить после выписки из больницы. Судя по всему, Нюра покинула родную деревню в возрасте четырнадцати лет и до появления у Геннадия и Риты в течение восьми лет работала «по домам». Она надеялась со временем получить право на постоянную жилплощадь в Москве, однако механизм обретения этой жилплощади был скрыт за семью печатями. Хотя, нанимая Нюру, Рита заключила с ней официальный договор, соответствующим образом оформленный в групкоме домашних работниц, Нюра так и не стала москвичкой: восемнадцать лет работы «по домам» не позволили ей получить хотя бы комнату в коммунальной квартире. Государство не дало ей ничего, кроме мизерной пенсии по инвалидности. Однако даже эту тридцатирублёвую пенсию по существующему закону могли отобрать, если бы стало известно, что Нюра работает и получает зарплату.
Итак, у Нюры не было своего угла, рассчитывать же на работу в каком-то другом доме не приходилось. Несмотря на то что Нюра прожила в этой семье целых десять лет, никто не чувствовал никакой моральной ответственности перед ней. Рите нужна была помощница по хозяйству, а не больной человек, требующий присмотра. Уже не нуждавшийся в няньке студент Кирилл напирал на то, что Нюра не является их родственницей. Сам Геннадий выбрал позицию стороннего наблюдателя. И каждый из членов семьи пытался переложить бремя ответственности на другого. «Рита говорила, что мы злостные бездельники, не помогаем ей, она с ног сбилась, и теперь ещё мы хотим навьючить на неё больную домработницу. <…> „Если б у меня были другой муж и сын, я бы взяла эту женщину не задумываясь“. Да, да. Конечно. При этом уже всё было решено, она уже отделила от себя Нюру, назвала её этой женщиной. Я говорил: „А если бы у меня была другая жена, такого вопроса вообще не стояло бы“»[135].
Проблема не в том, что Геннадий Сергеевич, Рита и их сын Кирилл не захотели взять больную Нюру к себе домой. Требовать самопожертвования нельзя. Но они сняли с себя всякую ответственность за судьбу «этой женщины», в одночасье выбросив её из своей жизни. В конце концов судьба Нюры устроилась. Её поместили в загородную клинику благодаря хлопотам лечащего врача Радды Юльевны; Геннадий и Рита не имели к этому никакого отношения. «Предварительные итоги» — повесть об исчезновении нравственных ориентиров в среде горожан. Если инженер Дмитриев ещё не утратил способность испытывать муки совести и в конечном счете расплачивается гипертоническим кризом за свой обмен, то для Геннадия, Риты и Кирилла главное — это собственный душевный комфорт. Обретение этого душевного комфорта делает избыточным всё остальное, а душевная пустота заполняется различными мнимостями. Рита пытается читать философскую, религиозную литературу Серебряного века, всеми правдами и неправдами за большие деньги достаёт у букинистов книги Леонтьева и Бердяева и рядом с большой репродукцией картины Пикассо вешает старинную икону. Ею движет не стремление отыскать ответы на важнейшие вопросы бытия, но пошлое стремление не отстать от моды. (Внимательный читатель не мог не заметить определённое родство трифоновской Риты с чеховской Попрыгуньей.) Рита испытывала неприкрытое чувство зависти, когда её лучшая подруга сумела достать шесть икон, фактически ограбив своих деревенских родственников, а у самой Риты ещё не было в тот момент ни одной. Она чувствовала себя обездоленной.
Советский студент не мог не быть комсомольцем, и Кирилл не составляет исключения, однако официальная идеология уже никоим образом не оказывает влияния ни на его образ мыслей, ни на его поступки. Он не ощущает никакого духовного родства со своим отцом, хотя с успехом использует его полезные знакомства и рассматривает Геннадия исключительно как источник денег на карманные расходы. К работе отца он относится с нескрываемым презрением: «производишь муру»[136], но охотно пользуется вещественными плодами этой «муры». В свои восемнадцать лет он достаточно циничен. Он любит хорошие импортные вещи и обожает получать подарки. Даже в дневнике накануне дня рождения Кирилл прогнозирует, кто и что ему подарит: оценив материальные возможности отца, приходит к выводу, что тот вряд ли подарит ему импортный магнитофон, но вполне осилит отечественный. В конце 1960-х годов собственный магнитофон был весьма престижной вещью и выделял его обладателя в молодёжной среде; немногие могли им похвастаться. Тётя Наташа, старшая сестра отца, подарила племяннику альбом для открыток и набор акварельных красок. У неё было тяжёлое детство, отец погиб на финской войне, мать постоянно болела, Наташе приходилось тянуть Геннадия, и в её бедной на радостные события памяти навсегда запечатлелось, что альбом для открыток и краски — это очень хороший подарок. Однако Кирилл и Рита считали иначе, полагая, что старая дева проявила элементарную жадность. Племянник поцеловал тётку в щёку, горячо поблагодарил за альбом и краски, участливо осведомился о её работе и самочувствии, а в дневнике записал: «Приходила кикимора и принесла какой-то жалкий альбомчик для открыток и набор красок. Рубля на три всё вместе»[137]. Лицемерие Кирилла объяснялось просто. Племянником движет потребительское отношение к жизни и к людям. Тётка работала в министерстве и иногда по государственной пене доставала дефицитные билеты на джазовые концерты, у перекупщиков же один такой билет стоил пять рублей — на эти деньги экономный студент мог жить почти неделю. Трифонов, перечисляя гардероб Кирилла, создаёт портрет представителя столичной золотой молодёжи: «Мокасины, брюки с поясом — вот уже сотня. А синий пиджак с алюминиевыми пуговицами?» [138] На это великолепие Кирилл заработал сам, выступая в качестве гитариста в битл-группе «Титаны» на школьных балах, вечеринках и свадьбах. Благодаря возможностям отца у Кирилла есть и импортные джинсы, и иностранные пластинки с джазовой музыкой. Для большинства его сверстников всё это было недостижимой мечтой.
В институт Кирилл поступил благодаря не только связям отца и настойчивым хлопотам матери, но также тем знаниям, которые за несколько щедро оплаченных ими занятий дал ему Герасим Иванович Гартвиг, великолепно знавший именно «то, что нужно знать» [139]. Герасим Иванович, скоро ставший в семье переводчика просто Герой, сумел натаскать Кирилла, кроме того, секретарь приёмной комиссии института был его близким приятелем — в итоге дело было сделано, и плохо учившийся в школе Кирилл стал студентом престижного вуза. Судя по всему, между Гартвигом и Ритой завязались близкие отношения. Геннадий предпочитал это не замечать. Гартвигу, как и Дмитриеву из «Обмена», тридцать семь лет, он на одиннадцать лет моложе переводчика Геннадия. Гартвиг прекрасно образован, знает четыре языка, читает латинских авторов в подлиннике, великолепно разбирается в музыке. «Он кандидат наук, занимает хорошую должность в научном институте, что-то пишет, где-то преподаёт — устроен преотлично»[140].
Гартвиг с необычайной лёгкостью достиг того, к чему многие безуспешно стремились всю жизнь. Он обладает тем джентльменским набором, о котором мечтал интеллигент 1960-х годов. На фоне таких людей, как Дмитриев и его жена или кузен Геннадия заводской инженер Володя, его жена Ляля и их многочисленные сослуживцы, то есть на фоне образованных людей, живущих от зарплаты до зарплаты, Гартвиг кажется исключительно благополучным и обеспеченным человеком. Чем в таком случае объяснить его многочисленные чудачества? Взяв, например, академический отпуск, он мог неожиданно уехать в Одессу и поступить матросом на торговый корабль, или два месяца бродить по Украине, работая косарём, сборщиком яблок, дорожным рабочим, или завербоваться на месяц в артель лесорубов, работавших в Калининской (ныне Тверской) области. Ещё одна выразительная примета времени. В то время как инженеру Дмитриеву, работавшему в отраслевом институте, чтобы уйти с работы на час раньше, нужно было отпрашиваться у начальства, в академических институтах царила необычайная вольница. И эта вольница позволяла Гартвигу, заручившись липовыми справками, исчезать из института на полгода. Когда он возвращался в Москву, его встречали как героя и закатывали в его честь пиры, расценивая такое поведение как некий протест или вызов. Всё это вызывало живейшее недоумение Геннадия: «Какой протест? Кому, прости господи, вызов?»[141]
