Это его второе стихотворение в жизни.
Леониду Николаевичу удалось еще раз в Москву приехать в октябре того же 1915 года. Но каждый раз он приезжал с множеством литературных и театральных дел. В тот год 18 октября Леонид Андреев последний раз побывал на "Среде" у Телешова, где читалась его не принятая Художественным театром трагедия "Самсон в оковах", и опять без успеха. Даниила видел в эти приезды мельком, надолго у Добровых не задерживаясь.
Леонид Андреев жил судорожно и трудно. Писавший много, он нервно переживал войну, все творившееся в обреченно приближавшейся к революции России и заглушал в себе постоянную тревожную тоску сменявшими друг друга увлечениями. По — другому ему не жилось и не писалось. "Почти все лучшие мои вещи я писал в пору наибольшей личной неурядицы, в периоды самых тяжелых душевных переживаний"[35], — признавался он. Один из самых знаменитых писателей России тех лет, он ощущает себя не понятым, загнанным. "Та травля, которой в течение 7–8 лет подвергают меня в России, — записывает он в том же октябре 1915–го, — чрезвычайно понизила качество моего труда… Кто знает меня из критиков? Кажется, никто. Любит? Тоже никто. Но некоторые читатели любят — если и не знают. Кто они? Либо больные, либо самоубийцы, либо близкие к смерти, либо помешанные. Люди, в которых перемешалось гениальное и бездарное, жизнь и смерть, здоровье и болезнь, — такая же помесь, как и я"[36]. Это диагноз не только самому себе или своему читателю, но и современной России. В то же время его здоровое, дневное начало тянется к семье, к детям, кроме Вадима и Даниила, их еще трое — Савва, Вера и Валентин. Дом на Черной речке, как и дом Добровых, все время переполнен. Его тянет к природе, он уходит в море на своей яхте.
Л. Н. Андреев. Портрет сына Даниила. 1915 (ИРЛИ)
В "Автобиографии красноармейца…" Даниил Андреев пишет, что в последний раз виделся с отцом и с братом Вадимом летом 1916–го, в Бутово. Дожидаясь их, наверное, здесь же, в Бутово, он написал еще одно посвященное отцу стихотворение "Соловей". Добровы снимали дачу в Бутово много лет подряд, сменив на него близкое Царицыно. Дача находилась неподалеку от железнодорожной станции по Курской железной дороге. С этим живописным в те годы дачным местом многое было связано и у Леонида Андреева. Есть фотография, на которой он снят вместе с Александрой Михайловной на поляне у березовой рощи в Бутово. Александра Михайловна на нем с доверчиво приоткрытым ртом и затаенно грустным взглядом, Леонид Николаевич напряжен и тревожен. Она ждет рождения первого ребенка. И только пережившие русский двадцатый век, знающие о судьбе их сыновей, Вадима и Даниила, о том, что именно здесь, в Бутово, будет огорожен колючей проволокой расстрельный полигон, на котором казнят двадцать одну тысячу мало в чем повинных людей, глядя на эту фотографию, могут представить — о чем эти грусть и тревога.
В Бутово Леонид Николаевич приехал в июле 1916 года с Вадимом в намеренье прожить три недели.
"Мы пошли гулять втроем — отец, Даня и я — бутовскими березовыми рощами, широкими уходившими к самому горизонту полями", — рассказывал Вадим об этой прогулке, во время которой отец, проведший здесь памятные месяцы с их матерью, увлекся воспоминаниями. Но чем больше вспоминал, тем мрачней и неразговорчивей становился. "Около маленького, заросшего кувшинками и водяными лилиями пруда, окруженного длиннолистыми ивами и высокими березами, прямыми как мачты, — сюда приходили по утрам купаться отец и мать — отец, резко повернув, быстро зашагал к даче Добровых…"[37] На другой день уехал.
В последний раз Леонид Андреев приезжал в Москву 14 октября 1916 года. 17 октября в театре Ф. Ф. Комиссаржевского состоялась премьера его пьесы "Реквием". Что, конечно, символично. Виделся ли он на этот раз с Даниилом, неизвестно. А из их переписки мало что уцелело. В детской тетради есть черновик еще одного начатого письма отцу, которое, судя по всему, писалось тогда же, в 17–м или даже 18–м: "Дорогой папа! Как я обрадовался, когда узнал о возможности послать тебе письмо…" Фраза написана латинскими буквами. Это был один из "шифров" их переписки, Леонид Николаевич переписывался с сыном даже азбукой Морзе. Письма эти потом пропали на Лубянке.
Из азбуки Морзе и название его знаменитой статьи "S. O. S.", написанной 6 февраля 1919 года. По ее поводу Горький, в Петербурге сам возмущавшийся множеством "бессмысленных жестокостей, которые ничем нельзя оправдать", заявлял: "Ничего, ни зерна, не понимает, а — орет…"[38] Но считавший победивших большевиков силой "зла и
Л. Н. Андреев разрушения", прокричавший о наступлении времени "безнаказанности для убийств", о том, что ныне в мире "престолослужительствует сам пьяный Сатана", Леонид Андреев, как оказалось, предсказал наступление страшной тирании в России и кровавое будущее Европы. Апокалиптически — надрывные строки статьи словно бы предопределили судьбу сына, пафос его писаний. Крик, показавшийся бывшему близкому другу, крестному отцу Даниила, неуместным — "И чего лезет не в свое дело!" — оказался пророческим и предсмертным.
Л. Н. Андреев
В том же 1919 году, 12 сентября, в деревне Нейвола Леонид Николаевич Андреев умер. В Москве о его смерти узнали по лаконичной телеграмме, появившейся в газетах, и многие этому не верили. Такое было время — неверных слухов, путаных сообщений. Не верили и Добровы, пока не получили из Парижа письмо от овдовевшей Анны Ильиничны. Шла гражданская война, действовала ВЧК. Газеты в том сентябре помещали сообщения с фронтов — оставлен Нежин, взят Житомир, взят Конотоп… 23 сентября опубликован список 66 расстрелянных за шпионство в пользу Антанты и Деникина. 25–го взорвана бомба в Московском комитете РКП в Леонтьевском переулке.
28–го на Красной площади прошли революционные похороны жертв под лозунгом "Ваш вызов принимаем, да здравствует беспощадный красный террор".
Этот год Добровы пережили особенно трудно. Весной Филипп Александрович заразился сыпным тифом, к лету с трудом выздоровел. Наступившая зима оказалась голодной и холодной. Занесенная сугробами Москва растаскивала на топливо заборы, сараи, всё, что можно было сунуть в печь.
Даниил, давно отца не видевший, взрослея, все больше представлял его не как родного человека, каким ему был дядюшка Филипп, а как отца мифологического. Так все и говорили: Даниил — сын писателя Леонида Андреева. Татьяна Оловянишникова вспоминала, что, когда они учились в школе, как-то им достали билеты на "Младость" Леонида Андреева. "И, конечно, Данечка по дороге в театр потерял их. Подходя к театру, он размышлял, как нам попасть на спектакль. "Ну, я скажу, что это мой отец написал пьесу""[39]. В театр они попали.
8. Дом в Малом Левшинском и его обитатели
О детстве Даниила Андреева, о том, как рос его удивительный дар, мы бы мало что знали, если бы до нас не дошли сбереженные в семье Сергея Николаевича Ивашева — Мусатова, близкого друга Даниила, две его детских тетради.
В них много замечательного. Например, рассказы в картинках с подписями, вроде комиксов, рисующие жизнь добровского дома. Главный герой рисунков дядюшка Филипп, над которым племянник все время подшучивает.
Вот рассказ "Прерванное воскурение фимиама". Рисунки не блещут выразительностью, но текст замечателен, каждая ситуация описана лаконично, с юмором. На первом рисунке изображен дядюшка, полулежащий у открытого окна, за которым фигурки прохожих, держит в руке дымящую трубку, и подпись: "Послеобеденный отдых. Дядюшка воскуряет фимиам — полукрупку". Подпись под следующим рисунком — "Шурочка (за занавеской с горячим молоком в руках): — Папа, тебя к телефону". Подпись под третьим рисунком — диалог: "— Кто еще там?! — И с этим разгневанным возгласом дядюшка встает с кушетки! — Не знаю… — испуганно лепечет Шура". Под четвертым: "Ничего не видя за занавеской, дядюшка натыкается на горячее молоко, которое обдает его. Шурочка вопит о помощи". Под пятым: "Дядюшка с проклятиями, но летит к теле фону". Под шестым: "Дядюшка ложится на стул и разговаривает по телефону". На двух последних: "Дядюшка, отговорившись, возвращается…" "и продолжает воскурять фимиам".
А какова фраза о дядюшке в сценах "В семейном кружке": "Дядюшка летит с самоваром. Оба дружно пыхтят"! Рассказы в картинках мало что говорят о способностях автора к рисованию, но литературный талант несомненен. Он честно описывает свои озорные выходки. Язык точен и ярок: "Я выкомариваю…", "Подшлепник не пролетает мимо", "Но дядюшка помнит свои долги и… я вскрикиваю громким голосом".
Дядюшка — основной герой рассказов. Он и являлся главной фигурой дома, его душой. Вадим вспоминал: "…дядя Филипп по всему складу своего характера был типичнейшим русским интеллигентом, — с гостями, засиживавшимися за полночь, со спорами о революции, Боге и человечестве. Душевная, даже задушевная доброта и нежность соединялись здесь с почти пуританской строгостью и выдержанностью. Огромный кабинет с книжными шкафами и мягкими диванами, с большим, бехштейновским роялем — Филипп Александрович был превосходным пианистом — меньше всего напоминал кабинет доктора. Приемная, находившаяся рядом с кабинетом, после того как расходились больные, превращалась в самую обыкновенную комнату, где по вечерам я готовил уроки. В столовой, отделявшейся от кабинета толстыми суконными занавесками, на стене висел портрет отца, нарисованный им самим. На черном угольном фоне четкий, медальный профиль, голый твердый подбородок — Леонид Андреев того периода, когда он был известен как Джемс Линч, фельетонист московской газеты "Курьер". В доме было много мебели — огромные комоды, гигантские шкафы, этажерки…"
