Восклицание о невоскресимости «Игорева полка» касается воинов из четырёх княжеств по левому берегу Днепра, но горюет о них вся Русская земля и плачут «жены русские», а не только новгород–северские, путивльские и т. д. Это (как и употребление слова «море» в космогоническом смысле) показывает, что Поэт продолжает изображать Каяльскую трагедию как начало трагедии общерусской.
Первый удар, возвестивший наступление Невеселой Поры, враги обрушили на отчий край Игоря — Черниговщину: «И застонал, братья, Киев от скорби, а Чернигов — от нашествий». Названия городов — единственный знак времени, не мешающий, впрочем, дальнейшему предельно обобщённому изображению событий. Вместо обильных времён обильная «печаль широко разлилась по Русской земле». Но, как бывало не раз, князья, увы, не образумились: «Князья меж собою раздоры куют, а по Русской земле нечестивые рыщут победно, дань по белке берут со двора». Главный смысл этой строфы — внушить читателю страх перед будущим порабощением Руси, которое обычно идёт рука об руку с междоусобицами. Если же считать, что здесь Поэт изображает картины нашествия Кончака и Гзака летом 1185 года, то стих «дань по белке берут со двора», окажется нелепым: во время набегов половцы не дань собирали, но грабили или жгли всё, что захватывали, а людей угоняли в плен или убивали.
Далее Поэт все в том же ключе, сопоставляя мифологический и фактографический пласты времени, размышляет о последствиях разгрома на Каяле. Чтобы показать их очевиднее и глубже, он сравнивает поход Игоря с победоносным походом Святослава, когда был пленён половецкий хан Кобяк. Чрезвычайно интересен ход образного мышления Поэта. Главным результатом победы Святослава над половцами было «усыпление Лжи». Чтобы добиться этого, он должен был «силою полков и булатных мечей» нанести сокрушительный удар половцам на их земле. Уже из способа усыпления следует, что Лжа — не просто отвлечённое понятие (обман, ложь, зло, коварство), а могучее сверхъестественное существо. Главным негативным последствием разгрома Игоревых войск было, напротив, «пробуждение Лжи», которая проявляет себя в междоусобицах князей и в победных нашествиях «нечестивых» на Русь. Лжа, подобно Обиде и вслед за нею, принимается творить своё чёрное дело лишь после поражения Игоря.
Образ Лжи, угадываемый за лаконичной символикой её «усыпления» и «пробуждения», позволяет предположить, что и Обида и Лжа считались злыми духами, «работавшими» на стороне Тьмы. Обида сеяла рознь, озлобляла людей, создавая психологические предпосылки для войн, а Лжа маскировала обманом подлинные цели — борьбу за господство, захват земель, грабежи. Она мыслится Поэтом как существо, олицетворявшее Злое Коварство, союз лицемерия и разбоя.
Пробуждение Лжи означало конец мирного периода развития, которое было завоёвано победами Святослава III. Оно показало, что разгром Игоря ликвидировал благоприятные результаты побед и переменил для десятков тысяч людей жизнь на смерть или рабство, а веселие — на горе.
Когда Поэт в таком контексте называет Игоря и Всеволода «храбрыми», то эпитет получает необычное смысловое освещение. Он не сомневается в их храбрости и не отнимает её, но иронически осуждает их («этих храбрых») недальновидность. Как бы ни толковать здесь слово «котора» («раздор» или «которые»), отрывок в целом удерживает смысл порицания Святославичей.
Противопоставление походов Игоря и Святослава развивает идею символа «Десять Соколов». Слабость Руси подстрекает половцев (и других врагов) к войнам с нею, разжигает их захватнические аппетиты. Только грозная русская сила может образумить их и обеспечить Руси мирную жизнь. А сила — это и есть боевое единство, единая стратегия и тактика ведения войн и внешней политики Руси. Так лейтмотив мира теснейше связывается с лейтмотивом объединения сил, а исторический опыт «войн первых времён» подтверждается и сегодня. Где есть единство, там победа, мир и жизнь, а где обособление и тем более вражда князей друг с другом, там новые войны и новые поражения.
Сюжетная идея — подкрепить оценки Святослава и Игоря оценкой «немцев и венецианцев, греков и мораван», — свидетельствует, что князья прислушивались к мнению этих народов, с которыми, как известно, осуществлялись активные торговые связи. Она говорит также о широком кругозоре Поэта, рассматривающего политику Руси в международном контексте. Иноземцы осуждают Игоря, «иже погрузи жиръ во дне Каялы, рекы половецкия, рускаго злата насыпаша» («…который утопил богатство во дне Каялы, реки половецкой, русского золота насыпал»).
Эту строфу необходимо рассмотреть повнимательнее и в связи с предыдущей, так как, на взгляд современного читателя, в ней будто бы есть хронологическая нелепица. Для удобства сравнения процитируем всю строфу и концовку предыдущей: «…А поганаго Кобяка изъ луку моря… яко вихръ выторже, и падеся Кобякъ въ граде Кыеве, въ гриднице Святъславли. Ту Немци и Венедици, ту Греци и Морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во дне Каялы, рекы половецкия, рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь выседе изъ седла злата а въ седло кощиево». Чтобы отчётливее представить себе, о чём сейчас пойдёт речь, следует иметь в виду два обстоятельства. Первое— Кобяк был пленён Святославом 30 июля 1184 года, т. е. за 9 с лишним месяцев до Каяльской трагедии. Второе—древнерусское наречие «ту» употреблено здесь в своём временном значении («в то время, тогда; тотчас»), когда оно выражало близкую, хотя не обязательно синхронную соотнесённость между двумя рядами событий (явлений). В нашем случае сопоставлены победа Святослава, увенчанная пленением Кобяка, с её воспеванием за рубежом, и поражение Игоря — с его осуждением за рубежом и с его «пересаживанием» из седла княжеского в седло невольничье, т. е. с его пленением. В последнем сопоставлении очевидно, что наречие «ту» употреблено в соответствии со своим значением. Но в двух других кажется, будто оно попало в стих по ошибке, ибо слишком велика временная дистанция между соотносимыми событиями. Глаголы настоящего времени «поютъ» и «кають» говорят о том, что оба раза за точку отсчёта времени взято время написания «Слова», т. е. лето — осень 1185 года. Следовательно, между пленением Кобяка Святославом и его воспеванием прошёл примерно год, а между разгромом Игоря и его осуждением прошло несколько месяцев. И в том и в другом случае Поэт не должен был бы употреблять наречие «ту», или, говоря иначе, употребление здесь «ту» противоречит его синтаксической функции и потому требует объяснения.
Ответ, думается, в том, что Поэт все ещё продолжает образно–философское размышление о последствиях разгрома Игоревых войск, находясь при этом во власти мифологических представлений о времени, в которых до неразличимости сливаются в единый процесс мгновение и вечность, прошлое и будущее. В оправданности такого толкования меня убеждает грамматическое единство строфы (от «Ту немци…» до «…веселие пониче»), внутри которого наша мысль, следуя за воображением Поэта, стремительно перемещается в пространстве-времени: из зарубежных стран к Каяле, от Каялы воспаряет над всеми городами Руси, из настоящего времени возвращается в прошлое. Подобное движение воображения характерно и для размышления в целом (от «Уже бо, братие, невесёлая година…» до «Уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче»), В оправданности такого толкования меня убеждает также его композиционное завершение повторным скорбным рефреном: первый — после гибели русичей («ничить трава…»), второй — после пленения Игоря («Уныша бо градомъ…»). Рефрены подчёркивают и оформляют единство каждой части. Но особенно показательно композиционное место стиха «Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло кощиево», отделённое от рассказа о поражении Игоревых войск, к которому оно семантически и сюжетно принадлежит, почти 50 стихотворными строчками. Современному читателю такая композиция непонятна: лирико–эпическое, философское отступление не должно, по нынешним представлениям, так странно разымать последовательное изложение событий, когда всего одна строка далеко отрывается от «родного» места и без мотивировки переносится в конец отступления. Казалось бы, проще и логичнее было поместить эту строку (ниже она выделена нами, — А. К.) вслед за теми, которые она продолжает: «Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы; ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло кощиево. Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось». Но для Автора «Слова» логичнее и психологичнее именно та композиция, которая есть. И всё дело тут в двухуровневом восприятии времени. Тот, первый рассказ о битве, был выдержан на уровне фактографического, обыденного времени и мышления, которое по сути не изменилось и до сих пор, а потому он нам вполне понятен. Но для Поэта восприятие действительности на низшем уровне подчинено её осмыслению с философской высоты мифологического времени. Поэтому ему необходимо было дважды, но по–разному сказать о финале трагедии. Сравните описания конца битвы («Ту ся брата разлучиста…» и т. д.) со следующим изображением того же самого предмета: «…кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во дне Каялы, рекы половецкия, рускаго злата наеыпаша. Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло кощиево». Здесь, в мифологическом времени–пространстве, мысленному взору Поэта представляется не столько финал битвы, сколько её итоговый долговременный результат, но не сформулированный в понятиях, а выраженный в художественном символе, удерживающем в воображении и конкретную образность событий. Потому‑то и само пленение Игоря дано в церемониально–символическом изображении, а совсем не так, как оно происходило на самом деле, если судить об этом по летописям. Здесь нет реальной картины захвата в плен (Игорь, раненный стрелой в руку, был окружён половцами и, скорее всего, был либо выбит, либо силой высажен из седла, когда он возвращался к русскому войску после неудачной попытки остановить убегавших ковуев), здесь нет и изображения реального места пленения, но представлена некая иносказательная сцена как бы добровольно–принудительного пересаживания князя из седла в седло, скрытый смысл которой и означает, что он попал в плен.
