Социальное и культурное расслоение рабочего класса иногда даже более важно, чем экономическое. Это — проблема, которая не поддается социологическому описанию или анализу: я могу дать лишь общую картину этой проблемы и указать на ее сложность. Громадный рост численности рабочего класса привел к многочисленным социальным и культурным расхождениям и разногласиям, отражающим последовательность этапов индустриализации и их взаимосвязь. Каждый этап порождал новый слой рабочего класса и значительные различия. На основной части рабочего класса сказывалось его крестьянское происхождение. Очень немногие рабочие семьи живут в городах с дореволюционных времен, имеют давние рабочие традиции и хранят воспоминания о дореволюционных классовых боях. В сущности, старейший пласт рабочих сформировался в период реконструкции 20-х годов. Его адаптация к ритму жизни производства произошла сравнительно легко — эти рабочие пришли на заводы по своей собственной воле, и их жизнь не была подвержена строгой регламентации. Их дети являются наиболее хорошо устроенными и наиболее «городскими» из населения, занятого в промышленности. Из их среды вышли выдвиженцы, руководящий персонал и рабочая аристократия 30—40-х годов. Те же, кто остался в рабочей среде, были последними советскими рабочими, которые в годы нэпа свободно занимались профсоюзной деятельностью, даже участвовали в забастовках и жили в условиях относительной политической свободы.
Контраст между этим пластом рабочего класса и следующим необыкновенно велик. 20 с лишним миллионов крестьян были переселены в города в 30-х годах. Их адаптация была мучительной и далеко не гладкой. В течение длительного времени они оставались сельскими жителями, вырванными из своей привычной среды, ставшими горожанами против своей воли, людьми отчаявшимися, беспомощными, склонными к анархии. Их приучали к фабричной работе и держали под контролем с помощью беспощадной муштры и дисциплины. Именно благодаря им советские города приобрел серый, мрачноватый, полуварварский вид, часто приводящий в изумление иностранных туристов. В промышленность они принесли примитивный мужицкий индивидуализм. Официальная политика играла на этом, подталкивая свежеиспеченных рабочих к соревнованию друг с другом за премии, дополнительную оплату и различные разряды. Одного рабочего натравливали на другого с первых же шагов на производстве под предлогом «социалистического соревнования», предотвращая таким образом попытки проявления классовой солидарности. Террор 30-х годов оставил неизгладимый след в жизни людей этой категории. Большинство из них — а им сейчас за пятьдесят — являются, по-видимому (причем не по своей вине), самым отсталым элементом среди советских рабочих — необразованным, склонным к стяжательству, заискивающим перед начальством. Лишь во втором поколении этот слой рабочего класса сможет оправиться от потрясений урбанизации.
Крестьяне, пришедшие на заводы после второй мировой войны, также испытали на себе трудности жизненных условий и практического отсутствия жилья, суровую трудовую дисциплину и террор. Но большинство из них пришло в город добровольно, стремясь покинуть разоренные и голодные деревни. Они были подготовлены к трудовой дисциплине годами службы в армии и на новом месте нашли среду, способную принять и ассимилировать новичков лучше, чем в 30-х годах. Процесс адаптации был для них менее болезненным. Для тех, кто приехал работать на заводы в после-сталинский период, жизнь стала легче, поскольку были отменены старые законы о труде, и они работали в условиях относительно меньшей нужды и страха. Молодежь, мигранты последних лет и те, кто вырос в городах, шли в цехи с той уверенностью в себе, которая совершенно отсутствовала у старших и которая сыграла крупную роль в изменении устаревшего порядка на производстве и климата советской производственной жизни. Почти все они имели («законченное или незаконченное») среднее образование, а многие учились заочно. Они часто вступают в конфликты со своими менее знающими и менее образованными мастерами и начальниками. Они составляют наиболее прогрессивную группу советского рабочего класса, включающего создателей атомных станций, ЭВМ и космических кораблей, работающих столь же продуктивно, сколь и их американские коллеги, хотя средняя производительность труда в Советском Союзе (в человеко-часах) составляет лишь 40 % или даже меньше продуктивности труда в США. Низкий средний показатель, конечно же, объясняется огромным разнообразием характера рабочей силы в Советском Союзе, огромной разницей в культурном и профессиональном уровнях, что я уже и пытался проследить. При всем том средняя производительность труда в СССР несколько превосходит среднюю производительность труда в Западной Европе; стоит напомнить, что в 20-х годах производительность труда в США была в 3 раза ниже нынешней, а в СССР в тот же период в 10 раз ниже, чем в США.
Это очень неполное описание дает нам лишь самую общую картину необыкновенной социальной и культурной разнородности советского рабочего класса. Процесс перехода на новую работу и расширения производства был слишком стремительным и бурным и не давал возможности взаимной ассимиляции различных слоев рабочего класса, формирования общего мировоззрения и роста классовой солидарности. Мы видим, как через несколько лет после революции сокращение численности и распадение рабочего класса позволили бюрократии утвердиться в качестве ведущей общественной силы. Последовавшие события позволили ей закрепить свои позиции. Тот путь, которым привлекались к работе новые рабочие, и бешеные темпы роста держали рабочий класс в состоянии постоянного смятения и разобщенности, неспособности к сплоченности, уравновешенности, единству и обретению своего социально-политического лица. Огромный рост числа рабочих препятствовал их сплочению. Бюрократия делала все возможное, чтобы поддерживать это состояние. Она не только сталкивала рабочих друг с другом на рабочих местах, она еще и всячески разжигала их взаимную неприязнь и антагонизм. Она не давала им права повысить требования и защищать себя через профсоюзы. Но эти условия и террор не были бы столь эффективны, если бы рабочий класс не разрывали на части собственные центробежные силы. Ситуация усугублялась еще и тем, что наиболее толковые и энергичные рабочие выдвигались на руководящие должности, в результате чего простые рабочие лишались потенциальных лидеров. Большая часть рабочих была малообразованной, поэтому подобная «утечка мозгов» имела серьезные последствия: социальная мобильность, от которой выигрывала часть рабочих, обрекала остальных на социальную и политическую отсталость.
Если этот анализ правилен, то перспективы на будущее выглядят более многообещающими. В среде рабочего класса происходит объективный процесс сплочения и интеграции, который сопровождается ростом общественного сознания. Это — а также требования технического прогресса — заставляет правящую группу отказаться от старой заводской дисциплины и дать рабочим больше прав, чем в сталинскую эпоху. Конечно, далеко еще до свободы слова и подлинного участия в контроле над производством. Тем не менее по мере того, как рабочий класс становится образованнее, однороднее и увереннее в себе, его цели все больше будут сосредоточиваться на этих требованиях. А если это произойдет, рабочие могут вновь выйти на политическую арену как независимая сила, готовая бросить вызов бюрократии и возобновить борьбу за освобождение, в которой они одержали впечатляющую победу в 1917 году, но плодами которой не смогли воспользоваться.
Рост численности рабочего класса сопровождался сокращением численности крестьянства. 40 лет назад мелкие сельские земледельцы составляли три четверти нации; в настоящее время в колхозах работает лишь четверть населения страны. Общеизвестно, как отчаянно сопротивлялись крестьяне, с какой яростью совершалась их насильственная коллективизация, каким образом их заставляли вносить свой вклад в индустриализацию страны и как неохотно и лениво обрабатывали они землю в условиях коллективного распределения. Однако, как сказал в несколько ином контексте профессор Баттерфилд,
«современники склонны оценивать революцию исключительно по ее ужасам, в то время как потомки всегда ошибочно не принимают их в расчет или недостаточно их оценивают» [1. Butterfield H. Christianity and History. - L., 1949. - P. 143.].
Я был свидетелем коллективизации начала 30-х годов, сурово критиковал ее методы и поэтому хотел бы немного поговорить о трагической судьбе русского крестьянства. При старом режиме русская деревня, подобно Китаю и Индии, голодала. В период между неурожайными годами миллионы (которые не учитывались статистикой) крестьян и их детей умирали от недоедания и болезней, что до сих пор происходит во многих слаборазвитых странах[2. Вот, например, что писал корреспондент "Таймс" в Дели 3 февраля 1967 г. в статье под заголовком "Жители деревень Бихара медленно умирают": "Репортажи из наиболее пораженных бедствием районов говорят о том, что процесс медленного умирания от голода уже затронул самых бедных. Фактически, по-видимому, 20 млн. безземельных крестьян в Восточном Уттер-Прадеше и Бихаре грозит голод, если правительство до осени не примет мер, чтобы накормить их. Весь ужас состоит в том, что ощущается еще и острая нехватка воды... Как только пересыхают колодцы, люди отправляются на ее поиски. Огромные массы людей, ищущих воду, бродят по стране, что значительно затрудняет задачу накормить их". Одновременно газета "Монд" сообщила, что в Сенегале 50 % детей умирают от недоедания и болезней, не достигнув пятилетнего возраста. Эти факты были сообщены как незначительные новости в один и тот же день.]. Старый режим вряд ли проявлял меньшую жестокость по отношению к крестьянам, чем правительство Сталина, хотя его жестокость, по-видимому, была составной частью естественного порядка вещей, который даже самый строгий моралист склонен воспринимать как должное. Это не может ни оправдать, ни смягчить преступность сталинской политики, однако позволяет правильно подойти к этой проблеме. Те, кто заявляет, что все было бы в порядке, если бы мужиков оставили в покое, те, кто идеализирует старый крестьянский быт и индивидуализм, рисуют идиллическую картину, которая целиком является плодом их воображения. Старая примитивная система мелкого землевладения в любом случае была слишком архаична, чтобы выжить в эпоху индустриализации. Она не смогла выжить ни в СССР, ни в США. Даже во Франции, которая являлась классическим примером такого хозяйствования, в последние годы численность крестьянства значительно сократилась. В России мелкое землевладение стало препятствием на пути прогресса: мелкие хозяйства неспособны были прокормить растущее городское население, они не могли даже прокормить детей в перенаселенных сельских областях. Единственной здравой альтернативой насильственной коллективизации являлась какая-либо форма коллективизации или кооперации, основанная на согласии крестьянства. Нельзя сказать с определенной долей уверенности, насколько реальной была эта альтернатива в СССР. С уверенностью же можно сказать, что насильственная коллективизация оставила след в виде низкого сельскохозяйственного производства и вражды между городом и деревней, что не изжито в СССР до сих пор.
