Рост численности рабочего класса сопровождался сокращением численности крестьянства. 40 лет назад мелкие сельские земледельцы составляли три четверти нации; в настоящее время в колхозах работает лишь четверть населения страны. Общеизвестно, как отчаянно сопротивлялись крестьяне, с какой яростью совершалась их насильственная коллективизация, каким образом их заставляли вносить свой вклад в индустриализацию страны и как неохотно и лениво обрабатывали они землю в условиях коллективного распределения. Однако, как сказал в несколько ином контексте профессор Баттерфилд,
«современники склонны оценивать революцию исключительно по ее ужасам, в то время как потомки всегда ошибочно не принимают их в расчет или недостаточно их оценивают» [1. Butterfield H. Christianity and History. - L., 1949. - P. 143.].
Я был свидетелем коллективизации начала 30-х годов, сурово критиковал ее методы и поэтому хотел бы немного поговорить о трагической судьбе русского крестьянства. При старом режиме русская деревня, подобно Китаю и Индии, голодала. В период между неурожайными годами миллионы (которые не учитывались статистикой) крестьян и их детей умирали от недоедания и болезней, что до сих пор происходит во многих слаборазвитых странах[2. Вот, например, что писал корреспондент "Таймс" в Дели 3 февраля 1967 г. в статье под заголовком "Жители деревень Бихара медленно умирают": "Репортажи из наиболее пораженных бедствием районов говорят о том, что процесс медленного умирания от голода уже затронул самых бедных. Фактически, по-видимому, 20 млн. безземельных крестьян в Восточном Уттер-Прадеше и Бихаре грозит голод, если правительство до осени не примет мер, чтобы накормить их. Весь ужас состоит в том, что ощущается еще и острая нехватка воды... Как только пересыхают колодцы, люди отправляются на ее поиски. Огромные массы людей, ищущих воду, бродят по стране, что значительно затрудняет задачу накормить их". Одновременно газета "Монд" сообщила, что в Сенегале 50 % детей умирают от недоедания и болезней, не достигнув пятилетнего возраста. Эти факты были сообщены как незначительные новости в один и тот же день.]. Старый режим вряд ли проявлял меньшую жестокость по отношению к крестьянам, чем правительство Сталина, хотя его жестокость, по-видимому, была составной частью естественного порядка вещей, который даже самый строгий моралист склонен воспринимать как должное. Это не может ни оправдать, ни смягчить преступность сталинской политики, однако позволяет правильно подойти к этой проблеме. Те, кто заявляет, что все было бы в порядке, если бы мужиков оставили в покое, те, кто идеализирует старый крестьянский быт и индивидуализм, рисуют идиллическую картину, которая целиком является плодом их воображения. Старая примитивная система мелкого землевладения в любом случае была слишком архаична, чтобы выжить в эпоху индустриализации. Она не смогла выжить ни в СССР, ни в США. Даже во Франции, которая являлась классическим примером такого хозяйствования, в последние годы численность крестьянства значительно сократилась. В России мелкое землевладение стало препятствием на пути прогресса: мелкие хозяйства неспособны были прокормить растущее городское население, они не могли даже прокормить детей в перенаселенных сельских областях. Единственной здравой альтернативой насильственной коллективизации являлась какая-либо форма коллективизации или кооперации, основанная на согласии крестьянства. Нельзя сказать с определенной долей уверенности, насколько реальной была эта альтернатива в СССР. С уверенностью же можно сказать, что насильственная коллективизация оставила след в виде низкого сельскохозяйственного производства и вражды между городом и деревней, что не изжито в СССР до сих пор.
Ко всем бедствиям, постигшим крестьянство, добавилось еще одно, превзошедшее все ужасы коллективизации. Большую часть тех 20 млн. человек, что погибли на полях второй мировой войны, составляли крестьяне. Урон для сельского хозяйства был столь велик, что в конце 40-х и в 50-х годах в большинстве деревень на полях работали лишь женщины, дети, инвалиды и старики. Этим объясняется в определенной мере плачевное состояние сельского хозяйства, но также и многое другое: исковерканные семейные отношения, сексуальная жизнь и образование в сельской местности; этим же объясняются безразличие и инерция, царившие в сельских районах.
Вследствие всего этого резко упала роль крестьянства в общественной и политической жизни страны. Состояние сельского хозяйства по-прежнему вызывает серьезное беспокойство, поскольку оно влияет на уровень жизни и моральное состояние городского населения. Плохой урожай по-прежнему является серьезным политическим фактором: несколько недородов привели к падению Хрущева в 1964 году. Крестьянство так по-настоящему и не вписалось в новую промышленную структуру общества. За фасадом колхозов крестьяне по-прежнему занимаются мелкими и устаревшими видами индивидуальной деятельности. В двух шагах от автоматизированного, компьютеризированного предприятия можно встретить убогий базар восточного типа, где торгуют крестьяне. Однако давно прошли времена, когда большевики опасались, что крестьянство станет социальной базой реставрации капитализма. Конечно, есть бедные и богатые колхозы, а временами какому-нибудь хитрому мужику удается обойти все постановления и распоряжения и арендовать землю, тайком использовать наемную рабочую силу и заработать много денег. Однако такие остатки примитивного капитализма — явления единичные. Если нынешняя тенденция в области народонаселения — миграция из деревни в город — сохранится, численность крестьянства будет и дальше падать, возможно, произойдет также массовый отток из колхозов в совхозы. В итоге можно ожидать, что сельское хозяйство будет «американизировано» и в нем останется лишь малая часть населения страны.
Тем не менее, хотя численность крестьянства сокращается, мужицкая традиция еще глубоко таится в недрах русской жизни, проявляется в обычаях и манере поведения, в языке, литературе и искусстве. Хотя большая часть русских уже живет в городах, большинство русских писателей (пожалуй, около 80 %) все еще описывают деревенскую жизнь, а их главный герой — мужик. Даже уходя со сцены, он все еще отбрасывает свою длинную скорбную тень на новую Россию.
Теперь мы подошли к самой сложной и загадочной проблеме, с которой сталкивается любой социолог, изучающий СССР, — проблеме бюрократии, групп управленцев, специалистов и интеллигенции. Их численность и удельный вес выросли неимоверно. В национальном хозяйстве занято сейчас от 11 до 12 млн. специалистов и администраторов (в 20-х годах их число составляло около 0,5 млн., а до революции — менее 200 тыс.). К ним следует добавить 2—3 млн. партийных функционеров и военных. Эти группы составляют пятую часть всех государственных рабочих и служащих и почти равняются численности колхозного крестьянства (в колхозах состоит около 17 млн. человек). Однако их вес в обществе, конечно же, неизмеримо выше. Тем не менее не надо рассматривать эти группы как единое целое и всех без исключения относить к бюрократам. Необходимо четко разграничивать специалистов и администраторов, имеющих высшее образование, и специалистов и администраторов, имеющих среднее образование. Собственно управленцы относятся к первой категории, но в нее входят и другие группы. Специалисты с высшим образованием составляют 40 % общего числа, то есть свыше 4,5 млн., или 5,5 млн., если включить сюда партийных функционеров и военных.
Не являются ли они той самой привилегированной бюрократией, которую Троцкий в свое время считал главным врагом рабочих? А может быть, это тот «новый класс», о котором говорил Джилас? (Как вы, наверное, помните, Троцкий не считал бюрократию новым классом.) Должен признаться, я затрудняюсь дать четкий ответ на эти вопросы. Не буду вдаваться здесь в семантическую сторону этой проблемы и в обсуждение определения понятия «класс». Скажу лишь, что я провожу различие между экономическим и социальным неравенством и классовым антагонизмом. Различие между высокооплачиваемыми квалифицированными рабочими и неквалифицированными работниками — пример неравенства, которое не равнозначно классовому антагонизму, это — различие внутри одного общественного класса. По моему мнению, идея Джиласа о «новом классе эксплуататоров» и другие подобные идеи об «управленческом обществе» не проясняют, а, скорее, усложняют проблему.
Вопрос о привилегированных слоях советского общества сложнее и не может быть решен путем простого навешивания того или иного ярлыка. Привилегированные группы представляют собой нечто вроде гибрида: с одной стороны, они как бы являются классом, с другой — нет. Они имеют какие-то общие черты с эксплуататорскими классами других обществ и в то же время лишены их основных черт. Они пользуются материальными и другими привилегиями, упорно и яростно их защищают. Однако здесь надо избегать крупных обобщений. Примерно треть специалистов составляют низкооплачиваемые учителя — советская пресса в последнее время поместила немало их жалоб на условия жизни. То же касается и большей части полумиллионной армии врачей. Многие из 2 млн. инженеров, специалистов в области сельского хозяйства и статистики зарабатывают меньше высококвалифицированного рабочего. Их уровень жизни можно сравнить с уровнем жизни нашего низшего среднего класса. Он, без сомнения, значительно выше, чем уровень жизни неквалифицированных рабочих или рабочих средней квалификации. Однако хороший социолог независимо от того, придерживается он марксистских или немарксистских убеждений, едва ли скажет, что это скромное преуспевание зиждется на эксплуатации труда. Лишь верхняя прослойка бюрократии, партийного аппарата, управленцев и военных живет в условиях, сравниваемых с условиями жизни богачей и нуворишей в капиталистическом обществе. Невозможно определить размеры этой группы, поскольку — еще раз повторяю — статистические данные о ее численности и доходах тщательно скрываются. С любым другим эксплуататорским классом — если пользоваться марксистской терминологией — эти группы объединяет то, что их доходы, по крайней мере отчасти, происходят из «прибавочной стоимости», производимой рабочими. Более того, они занимают господствующее положение в экономической, политической и культурной жизни советского общества.
