— Захотели бы — достали бы! — безапелляционно заявляет Подуст.
Где это достали бы, спрашивается? Мы что — в магазин можем пойти? Или простыни на косынки резать? И почему, собственно, мы должны «хотеть и доставать»? Положено — пусть сначала выдадут, а потом спрашивают. Но ясно уже, что придиркам не будет конца.
Почему мы не сидим за машинками положенные часы? Вот новости! Норму-то выполняем — чего еще? А это уже не производственный интерес — это желание Подуст превратить-таки нам работу в каторгу. Бедный Василий Петрович, выслушав наши по этому поводу комментарии, только молча берется за голову: он-то понимает, что перегнут с нами палку, так и до забастовки недалеко. И куда тогда полетит его план?
Ну, угрозы для нашей милейшей «начальницы» стали прямо-таки «несущей частотой».
— Давно пора устроить вам настоящий строгий режим! А то пьете из эмалированных кружек, кастрюлю имеете, электроплитку… И белье пора позабирать — больше двух пар не положено.
И опять, и опять надалбливает: не наденете нагрудные знаки готовьтесь в ШИЗО! Знаки мы, конечно, не наденем, но дело даже не в них, мы-то знаем. Вон Наташа Лазарева надела поначалу эту бирку — и что же? Поехала в ШИЗО под другим предлогом. Приезжает начальник оперотдела Управления Горкушов. И начинает с того, что тоже стращает ШИЗО: как там холодно, да как там плохо, да как там здоровые калеками становятся. Бьет по самому уязвимому месту женской души:
— Как же вы рожать будете после ШИЗО?
Теперь, более четырех лет спустя, отсидев в этом самом ШИЗО в общей сложности сто двадцать суток, я знаю — Горкушов говорил со знанием дела. Бьются теперь надо мной врачи, а помогут ли — Бог весть. Но они-то, еще тогда обещавшие искалечить, теперь с ясными глазами будут утверждать (и утверждают!), что никто нас не мучил, что ущерба для здоровья «исполнение наказания» не наносит и что в ШИЗО — нормальные условия, только скучно. А потому, сидя по застенкам, не могли мы даже тем их извинять, что «не ведают, что творят». Кто-кто, а уж они-то ведали!
Начинаются разговоры про наш огород — не положен! Но потому наша администрация его всегда и терпела, что не могла обеспечить нам предусмотренную законом норму: 200 граммов овощей и 400 граммов картофеля в сутки. Просто негде им было взять — и теперь негде. Но отнять — это еще не обязательно дать. Очень просто могут и огород разорить, и норму не выдать. Взвоем тогда с голоду! Ясно, что все это неспроста: идет психатака. Зачем? А затем, что сломить заключенного можно только, заставив его бояться. Чтоб места себе не находил, чтоб не знал, что над ним вытворят завтра, сегодня, через полчаса… Тогда, обезумев, может быть, и начнет искать компромиссов с КГБ? Может, начнет. А может, и нет.
Приехали новенькие: Ядвига Беляускене и Татьяна Владимирова. Ядвига из Литвы, ровесница моей матери. Это у нее второй срок, первый она получила еще школьницей, когда советские войска «освободили» Литву. Тогда по всей Прибалтике шли повальные аресты. Сажали не только тех, кто оказывал сопротивление (пусть даже моральное), но и тех, кто в принципе мог бы его оказать. И угораздило же Ядвигу занять на школьных спортивных соревнованиях второе место с конца по стрельбе! Это, воля ваша, подозрительно: зачем она стрелять учится? Спорт? Знаем мы такой спорт! И Ядвига получила ни много ни мало — двадцать пять лет. Я часто думала: а что ж было с тем пареньком или той девчонкой, кто занял первое место? По логике того времени — приговор должен был быть еще круче? Но по кодексу того же времени — большего срока не было: за «четвертаком» шел сразу расстрел…
Ядвига наша, однако, все двадцать пять не отсидела — только восемь. Прошла и через побои в тюрьме, и через Сибирь, и туберкулез заработала. Потом на свободе лечили антибиотиками — испортили ей печень. К нам она приехала уже с вырезанным желчным пузырем. Батюшки! А чем же мы ее кормить будем? Ведь нужна диета, а где ее возьмешь? От «комбижира», которым нам заправляют баланду, и здоровая-то заболеет! Вот Раечке нужна диета — так она только огородными овощами и живет… Да много ли Ядвиге сидеть? Оказывается, порядочно: 4+3. За что? А, оказывается, мало ей было тех восьми лет, и что Сталин ее своей смертью освободил — вовсе не наставило ее на путь строителя коммунизма. Она в Бога уверовала! И, ревностная католичка, помогала мятежным литовским священникам воспитывать в вере детей и молодежь! У них и театр был самодеятельный, и совместные чтения… А тут до власти дорвался старый чекист Андропов, и полетели разнарядки на новые аресты. Докатилось и до Прибалтики — вот наша пани Ядвига и здесь.
Высокая, худая, очень прямо держащаяся. По-русски говорит, хотя и с трудом поначалу подбирает слова. Она не первая в зоне из Литвы, до нее сидела Нийоле Садунайте, но уже ушла на свободу. У Ядвиги хорошая улыбка и, как потом оказалось, все умеющие руки. Главная ее боль — те школьники шестнадцати-семнадцати лет, которых запугали кагебешники и принудили давать на нее показания. Говорит, некоторые плакали на суде, просили у нее прощения. Как они теперь — с таким надломом в душе? Выстоят ли эти дети (она их называет детьми!) в советской мясорубке или навек потеряют все, что дала им юношеская вера? И молитвы ее за них — пусть Господь им простит малолетнюю оплошность, пусть поможет подняться! Еще переживает за сына: он студент, как на нем отразится ее арест?
Сразу включается в жизнь зоны: и в огородных делах она понимает, и сочиняет на всю ораву нарукавники (чтоб не протирали локти за машинкой), и шить умеет, и не боится никакой работы. Вопрос веры для нее важный, но разница религиозных воззрений ее не смущает: религий много, а Бог один, все к Нему придем. А кто и не верует — уверуют потом, Господь вразумит. Характер у нее твердый, но при этом она так о нас всех заботится, так хлопочет, что иногда даже неловко — ведь в матери годится!
Хорошо писать о хороших людях, но ведь не мы себе выбирали соузниц, и кого еще посадить к нам в зону — решал КГБ. И не обо всех я смогу писать так подробно, как о тех, кого навсегда полюбила: недостатки-то были у всех нас, но бывало и похуже, чем недостатки. А перечислять это все с немилосердной точностью — да про живых людей, да про женщин, даже и случайно попавших в «политические», но измученных тюрьмой и лагерем, простите, читатель, честно сознаюсь — не смогу. Заранее предупреждаю: кое-что обойду молчанием, и внутренние наши сложности изложу далеко не все. Скажу одно: они были, хоть большинство из нас старалось всегда поддерживать в зоне мирный и веселый дух. Ох, какому крутому испытанию подверглось это наше гордое: «Мы люди!», когда нас было все на том же пятачке уже не пять, а одиннадцать! Ведь космонавтов, когда на полгода запускают — и то подбирают на психологическую совместимость, а тут самый малый срок был у нашей Наташи — четыре года! Да к космонавтам никто из космоса не вламывается, чтобы их снова и снова мордовать! И связь с Землей у них свободная, и контакты с родными — пожалуйста, никто не прервет за «подозрительное по содержанию» слово! И сыты они, и одеты, а и то — герои! Полгода оторваны от Земли!
Читала я, сидя в зоне, дневники космонавта Лебедева (их публиковали в «Науке и жизни»). Так и у них были свои внутренние трения — просто от усталости и тесноты, а не потому, что плохие люди. А как подумаю я сколько мы все вместе вынесли — и хорошего и плохого, — и чувствую: все они мне родные — кроме тех, кто встал на сторону КГБ. А родных не выбирают, их просто жалеют и любят, со всеми их грехами. И стояла наша Малая зона, и разбивалась о нее вся волна, которую гнали советские органы с одной целью: сломить! И выстояли мы до конца: ни одна «помиловка» не была написана из нашего лагеря. Не удалось им нас поставить ни на колени, ни на четвереньки — мы не желали оскотиниваться! Мы были не звери. Но и не ангелы. Просто люди.
А потому не буду я писать о том, что не определяло жизни зоны, с полным правом зачисляя это в мелочи. Принципы же нашей жизни, о которых я уже писала, мы сохранили до последнего дня.
Это не значит, что я изображу вам бесконфликтную, лакированную жизнь. Были и такие конфликты, которые затрагивали эти наши принципы — на радость КГБ, и о них я расскажу все как есть.
Татьяна Владимирова сразу поразила нас явственным отпечатком уголовного лагеря. Первый ее вопрос в зоне прозвучал так:
— А почем здесь теофедрин?
В самом этом вопросе — целая энциклопедия блатной лагерной жизни. Заключенным вообще никаких денег иметь при себе не положено, даже в ларьке они покупают продукты (если им разрешают) по бухгалтерской зарплатной ведомости. Что же значит «почем»? А дело в том, что уголовные лагеря насквозь пронизаны спекуляцией и взятками. Сидят же там и настоящие преступники, не только случайно захваченные люди. А у настоящих преступников остались на воле свои приятели-виртуозы. Я много на этапе слышала восторженных рассказов о сторублевках, запихнутых в стержень шариковой ручки, и тому подобное. Зачем блатному в лагере деньги, раз на них ничего не купишь? Как же, а на взятки охране, а начальнику отряда, а оперативнику? Потому деньги по бытовым зонам в большом ходу, а раз уже все равно в ходу внутризэковская спекуляция тоже идет на деньги. Теофедрин же — это таблетки, предназначенные для лечебных целей, но имеющие побочный наркотический эффект, если заглотать несколько штук. Вот и глотают, и «балдеют» — лекарственная наркомания очень распространена. Откуда берут? Ну, есть у какой-нибудь воровки деньги — сунет она сколько надо начальнице медчасти или медсестре, так и выдаст ей пропорционально «хабарю». Может, она сама и не будет этот теофедрин глотать (дело вкуса) — так продаст тут же в лагере интересующимся. На упаковку теофедрина — в каждом лагере своя цена, так что вопрос для блатной зоны, в общем, законный. Но в политической? Это что, она собирается сама здесь наркоманствовать — или нам его продавать? Ну и ну. Впрочем, подождем развития событий.
