Нередко и в данной работе Бухарин начинает говорить крайне невнятно. Он пишет, например: «Гипостазирование и изоляция чистой „свободной воли“ — гвоздь „культурно-этической“ болтовни у эпигонов кантианства» (с. 161). Читать многие разделы книги трудно, автор слишком быстро переходит от одной темы и от одного понятия к другому. «Пусть простят меня глупцы, — пишет он в скобках, — умные поймут». Бухарин и не ставит своей задачей высказывать какие-то оригинальные мысли и идеи, создавать концепцию. Он пытается пояснить нам позиции Ленина, лишь иногда Маркса или Энгельса.
Он снова и снова возражает против того, чтобы оценивать душу, или энтелехию, как чувственно не воспринимаемую особую духовную субстанцию, хотя доводы Бухарина здесь явно неубедительны и было бы более продуктивно рассматривать человека как единство тела и души. Здесь у Бухарина внутреннее противоречие. Он пытается доказать, что мир не только бесконечен, но и бесконечно многообразен. Но тут же декларирует, что в основе мира имеется только одна субстанция — материя, которая развивается от одной формы к другой, обретая при этом все новые и новые свойства.
Вот еще одна фраза из книги: «Гете был гилозопетическим пантеистом эстетического типа с большим уклоном в сторону сенсуалистического материализма» (с. 263). Для популяризаторской и комментаторской работы такой язык не годится. К сожалению, даже К. Маркс существенно ослабил общее влияние своих экономических взглядов и открытий, чрезмерно усложнив именно первую главу «Капитала», пробраться через сложные схемы которой сумел не каждый даже из образованных марксистов.
Больше всего восхвалений в работе Бухарина имеется в адрес Ленина. Ленину как философу посвящена и последняя, сороковая глава книги Бухарина. И только в самом конце текста Бухарин пишет о Сталине как продолжателе дела Ленина: «Гений Ленина блестел. Но эпоха издает себе нужных людей, и новые шаги истории выдвинули на его место Сталина, центр тяжести мысли и действия которого — следующий перевал истории, когда социализм победил, под его руководством навсегда»[610].
Словами о «великих сталинских пятилетках» Бухарин завершил свою работу, как он сам указывает, «7–8 ноября 1937 года, в дни великой победы».
Сравнивая работу Бухарина с работами советских философов конца 1930-х или 1940-х годов, мы, конечно, должны отметить ее большую, чем у этих людей, оригинальность. Обучаясь на философском факультете ЛГУ в 1946–1951 годах, я, вероятно, достиг бы большего, если бы мог работать не со статьями Митина, Юдина, Чагина или Александрова, а по книге Бухарина. Однако даже в случае публикации книги Бухарина в конце 1930-х годов эта книга не могла бы сильно повлиять на общий догматический подход к решению общих проблем бытия.
Бухарин окончил писать «Философские арабески», как об этом написано в конце рукописи, 7–8 ноября 1937 года, «в день великой победы». Через одну-две недели он начал писать автобиографический роман «Времена» о своем детстве и юности в Москве, о родителях, гимназии, учителях и друзьях, а также об отдельных событиях века. Этот роман не был закончен. Он был опубликован в Москве в 1994 году. В аннотации к нему роман Бухарина сравнивается с «Детством» и «Отрочеством» Льва Толстого и с «Детством» и «Моими университетами» М. Горького. Но это очень большое преувеличение. Роман Бухарина был издан тиражом всего в одну тысячу экземпляров и не вызвал интереса среди литераторов и публики. Впрочем, его разбор как литературного произведения не является моей задачей.
Многие из авторов считают, что план Сталина по дискредитации и уничтожению бывших лидеров всех оппозиций был тщательно разработан и последовательно проводился в жизнь еще с первых месяцев 1935 года. В любом случае какой-то рабочий сценарий этой карательно-политической акции существовал, и последний акт задуманной Сталиным кровавой драмы был показан всему миру со сцены Октябрьского зала Дома союзов в первой половине марта 1938 года. Об «открытых» судебных процессах в Москве и главном из них — по делу «антисоветского правотроцкистского блока», имеется уже немалая литература, которая ведет начало еще с книг Лиона Фейхтвангера, Джозефа Дэвиса и Артура Кестлера[611].
Несколько страниц посвятил «открытым» процессам и Александр Солженицын в своей книге «Архипелаг ГУЛАГ». Факты, которые он приводит, особенно там, где речь идет о Бухарине, в основном соответствуют действительности. Удивляет, однако, то странное злорадство, с которым Солженицын пишет о Бухарине и других подсудимых. Писатель не скрывает своего удовлетворения по поводу расправы Сталина над недавними оппонентами, и о самом Сталине он пишет с большим уважением, чем о его жертвах, называя их «унылыми и покорными козлами» — худшее оскорбление для заключенных.
В прошлом мне приходилось подробно писать об «открытых» судебных процессах 1930-х годов, и я не хотел бы повторяться[612]. Но в том, что касается последнего такого процесса с участием Бухарина, я мог иметь дело не только с документами, но и с тремя вольными или невольными его участниками. Первым из этих людей был Илья Эренбург, с которым я познакомился в 1965 году и записал многие из его свидетельств. И. Эренбург оказался в Октябрьском зале среди представителей общественности по прямому указанию Сталина: «Устройте Эренбургу пропуск, — сказал Сталин, — пусть посмотрит на своего дружка».
Вторым был бывший корреспондент британской газеты «Манчестер Гардиан» Эдмонд Стивенс, который освещал ход судебного процесса для своей газеты. После войны он вернулся в Москву и работал для других газет из разных стран. Он получил разрешение купить комфортабельный особняк на улице Рылеева, это была неслыханная по тем временам привилегия. В доме Стивенса собиралась нередко очень пестрая публика: здесь можно было видеть обозревателя газеты «Правда» Юрия Жукова, диссидента Владимира Буковского, отдельных дипломатов.
Третьим был Евгений Александрович Гнедин, который в 1938 году работал на посту заведующего отделом печати НКИД СССР. Гнедин контролировал в Доме союзов деятельность иностранных корреспондентов, аккредитованных здесь для освещения московского судилища. В 1939 году сам Гнедин был арестован, но остался в живых после 17 лет тюрем, лагерей и ссылки[613].
Заседание Судебного присутствия Военной коллегии Верховного суда СССР началось утром 2 марта. Зал вмещал около 500 человек. Первые пять рядов заняли работники НКВД, их было много и во всех других рядах. Государственным обвинителем на процессе выступал Прокурор СССР А. Я. Вышинский. Председателем судебной коллегии был В. В. Ульбрих. На скамье подсудимых находился 21 человек, однако всеобщее внимание было приковано к одному из них — Н. И. Бухарину. Как писал позднее один из американских историков, «этот человек был главным обвиняемым, он был наиболее значительным из всех привлеченных к советскому суду подсудимых на нашумевших показательных процессах. Любимец Ленина и всей партии, выдающийся теоретик международного коммунистического движения, главное руководящее лицо Коминтерна, Бухарин был, вероятно, наиболее известным публицистом коммунистической революции. Но теперь он был жалкой тенью того, кто — одним своим появлением на трибуне — мог вдохновлять на безудержные демонстрации собравшихся на массовый митинг. Теперь его обвиняли в тайной связи с внутренними и внешними врагами советского народа, в попытке восстановления в России капитализма, убийства важнейших советских руководителей, свержения коммунистического режима и расчленения советского государства путем отдачи России фашистским захватчикам»[614].
О поведении Бухарина на процессе и о его последнем слове, которое он прочитал по заранее написанному тексту, у разных наблюдателей сложилось разное мнение. Солженицын писал, что Бухарин и его соратники «блеяли всё, что было приказано, раболепно унижали себя и свои убеждения, признавались в преступлениях, которых не могли совершить, и обливали себя собственной мочой»[615]. Американский ученый С. Коэн склонен согласиться с американским корреспондентом Харольдом Дэнни, который в своих репортажах из Москвы писал о мужественном и достойном поведении Бухарина: «Один Бухарин, который, произнося свое последнее слово, совершенно очевидно знал, что обречен на смерть, проявил мужество, гордость, почти что дерзость. Из пятидесяти четырех человек, представших перед судом на трех последних открытых процессах по делу о государственной измене, он первый не унизил себя в последние часы процесса»[616]. Это мнение не совсем разделяет английский дипломат Фицрой Маклин, который также присутствовал на московском процессе и писал о нем через 50 лет: «Из всех последних слов подсудимых выделялось последнее слово Бухарина. Невозможно было не почувствовать, что здесь перед нами стоял представитель исчезающей когорты — когорты людей, которые совершили революцию, которые всю жизнь боролись за ее идеалы и теперь, не желая их предавать, оказались раздавленными своими же собственными порождениями. Бухарин снова отрицал, что он когда-либо был шпионом или диверсантом или что он замышлял убийство Ленина. Это, однако, не означает, что он не виноват или не заслуживает быть десять раз расстрелянным. Отклонившись однажды от большевизма, от линии партии, он и его друзья с неизбежностью превратились в контрреволюционных бандитов»[617].
