Еще бы! Каждое свидание в зоне — событие, и мы снаряжаем идущую на свидание, «как невесту», обязательно срезаем цветы на букет для родных, и все вместе провожаем до ворот, и машем вслед… Лишь бы их давали, эти свидания!
Как бы не так: на следующий день мне приносят постановление о лишении свидания. Мол, я накануне выходила в ларек с нарушением формы одежды — без косынки. Несмотря на трагичность известия, первая наша реакция — смех. Дело в том, что вчера я как раз была единственная, кто пошел в ларек в косынке! И не потому, что рвалась соблюдать форму одежды, а просто из-за бигуди! Только накрутила мне Галя кудри — а тут как раз входят дежурнячки.
— Женщины, в ларек!
Это значит, надо выходить из зоны и топать в ларек по территории больницы. Ну я косынку и повязала, чтоб эти злосчастные бигуди прикрыть; так-то мы косынок обычно не носим.
Смех смехом, а ложный рапорт о «нарушении» налицо, и лишение свидания явно незаконно. Что делать? Зона решает — забастовка! Меня тысячу раз могли бы лишить свидания, так сказать, законным путем — за тот же самый нагрудный знак, и были бы формально в своем праве. Но сейчас они попались на собственном вранье — и мы рады это не спустить. Чин чином пишем соответствующие заявления, и в зону прилетает встревоженный начальник лагеря (тогда еще Павлов). Уличенная нашим общим свидетельством дежурнячка Татьяна Лобашкина, написавшая рапорт, пытается выкручиваться, но чем дальше — тем яснее — ей этот рапорт написать велели. Кто? Павлов утверждает, что не он. Значит, Подуст? Или КГБ? Короче говоря, Павлов, для порядку пригрозив, неожиданно отменяет постановление:
— Приступайте к работе, свидание будет.
Это уже само по себе доказательство, что вся история с лишением инициатива Подуст. Отдай такой приказ КГБ — не мог бы Павлов позволить себе роскошь «разобраться в конфликте». А так все довольны: и мы, и Павлов. Заявления о забастовке он теперь благополучно спустит в мусорный ящик, и в Управлении никто не узнает о ЧП. Наташа даже изображает разочарование:
— Всего-то три дня пробастовали, а теперь опять варежки шить, будь они неладны!
Она, конечно, шутит. Все мы рады: отвоеванное свидание — не такая уж малая победа для зоны. И вот появляется Подуст с дежурнячкой Машей и объявляет:
— Ратушинская, на свидание! Муж приехал!
Ох, как дергается сердце! Но я и бровью не веду: мы ведь Подуст не слышим, на то есть решение зоны. Все наши тоже даже не поворачивают головы, хотя, конечно, слышат и за меня переживают.
— Ратушинская, вы что — отказываетесь?
Молчу.
— Молчание — знак согласия!
Молчу: не буду я такой ценой покупать свидания, и никто бы из наших не стал. Тут меня неожиданно выручает дежурнячка Маша:
— Ратушинская, пойдемте со мной. Я вас обыскать должна перед свиданием.
Ну, теперь-то я слышу! Дико радоваться обыску, не правда ли, читатель? Но в такой ситуации мы все ликуем: у Подуст — свои обязанности, а у Маши свои. Дежурнячки наши Подуст сами терпеть не могут, а тут Маша может ей подставить ножку с полным правом. Наши кидаются срезать цветы, Маша быстренько выворачивает наизнанку мои одежки в медчасти — и вот я уже в маленькой комнатке на вахте и слышу голос Игоря:
— Где она?
Вот он входит. Похудел, щеки ввалились… Нелегко ему «на свободе» переживать за меня день и ночь. С ним Алька, моя младшая сестра. Ей недавно исполнилось семнадцать. Целоваться-обниматься нам нельзя — свидание через стол. Два часа. Маша сидит между нами и бдит, не скажем ли чего лишнего. Она нам вполне сочувствует, но обязанности есть обязанности. Разговор отрывистый, сразу обо всем. Алька молчит, смотрит круглыми глазами. Ее так потрясла сама дорога (ведь вся Мордовия — в лагерях, с поезда видно!), что у нее отнялся дар речи. А тут еще и мой здорово изменившийся вид!
Игорь пытается сказать о ПЕН-клубе, о моих литературных успехах. Маша обрывает:
— Не положено! Еще одно слово об этом — прерву свидание!
Мы не спорим. О другом — так о другом. Я: — Как там наш Лешек? Игорь: — Да вроде на премию потянул, трудяга. Это значит, лидера польской «Солидарности» Леха Валенсу выдвинули на Нобелевскую премию.
Таким примерно языком мы наскоро информируем друг друга о событиях. Игорь — о том, что на свободе и что с нашими друзьями в других лагерях. Я — о том, что в зоне — с большими предосторожностями. Только о Владимировой рассказываю открытым текстом. Маша не возражает — Владимирова ей самой в печенки въелась. Обо всех других событиях — заранее продуманными обиняками. Понимает? По глазам вижу — все понимает, умница моя!
— Родной мой! Любимый!
Нет, так нельзя, а то я сейчас разревусь. Молчим. Сцепляем на столе руки, хоть касаться друг друга не положено. Но Маша вроде как и не видит у нее самой слезы в глазах. Глажу такие знакомые до последней прожилочки руки. В заусенцах, в царапинах — работает теперь слесарем.
Между нами на столе часы, и как безжалостно они тикают! Неужели уже пролетели два часа? Маша тихо-тихо говорит:
— Прощайтесь!
Встаем из-за стола. Помешает поцеловаться или нет? Нет, молчит. Прижимаемся друг к другу на короткий миг. Уже не объятия, а судорога. Но надо владеть собой. Быстрый шаг назад. Улыбаемся. В горле комок. Крестим друг друга. Все. В следующий раз мы увидели друг друга только через три года.
Маша мне, на обратной дороге:
— Ишь вы какие, политички — не плачете. У нас в больничке все, кто идут со свидания, — ревут, аж сердце рвется.
И, поворачивая ключи в двух воротах, запускает меня обратно в зону. Наши уже ждут.
— Ну как?
Сейчас, дорогие, сейчас. Я выложу все новости — ведь у нас общие радости и беды.
Вечером — торжественное чаепитие. Состоявшееся свидание — нечастое событие, которое мы празднуем со всем энтузиазмом. Какой теплый вечер. Уже проклевываются августовские звезды. Что-то принесет нам завтрашний день?
А вот что:
— Осипова и Лазарева — в ШИЗО! За отказ от ношения нагрудного знака — десять и тринадцать суток!
В общем, этого следовало ожидать. Тащим все теплое, что только есть. Вот когда пригодились бабушкины лифчики! И какое счастье, что мы успели распустить на нитки тот шерстяной платок, который мягкосердечная Люба позволила мне принести в зону! Эдита уже связала из этих ниток «шизовые колготки» — такие длинные, что на любую из нас налезут. На маленькой Тане эти колготки собираются гармошкой, но это ерунда! Теплее будет. Мы снаряжаем наших подруг на совесть: сейчас-то тепло, но мордовский август — месяц коварный. Каково им будет там, в сырой камере?
Наспех стараемся накормить напоследок — им тринадцать суток недоедать. Горячая пища в ШИЗО — через день. Да и то — баланда, почти одна вода. Подуст, конечно, суетится и поторапливает, но мы ее не слышим. Наконец одна из дежурнячек не выдерживает:
— Женщины! На «кукушку» опоздаем!
«Кукушка» — это маленький паровозик, который возит поезда с ИТК-З до ИТК-2. То есть от нашего лагеря до соседнего, где ШИЗО. Таня, королевски:
— Из-за меня кагебешники на два часа самолет задерживали, так подождет и ваша «кукушка»!
А нам, оставшимся, что делать? У нас это договорено давно: ШИЗО значит, забастовка. Больная в ШИЗО — голодовка. А Наташа, безусловно, больна. Значит, мы будем голодать все время, пока она в ШИЗО. Таня и Наташа это знают. Провожаем их до ворот, целуем.
Это 17 августа 83-го года. Голодовок «кстати» и вообще-то на свете не бывает, но эта более чем некстати. Дело в том, что в сентябре будет Мадридская международная конференция по правам человека и по проверке, как выполняется Хельсинкское соглашение. Мы-то знаем, что в нашей стране оно никак не выполняется. Но наши дипломаты будут заученно врать, западные их коллеги будут благодушно кивать, а кто и не поверит — как сможет доказать факт нарушения? Ведь тем, кто в нашей стране не боится сказать правду, в Мадрид ехать не позволят! Кто в СССР проверял выполнение Хельсинкского соглашения? Самодеятельные хельсинкские группы, им бы в Мадриде и докладывать. Так их всех пересажали в лагеря и психушки, их не то что в Мадрид — за колючую проволоку не выпустят!
Словом, решили мы в знак протеста объявить восьмидневную голодовку, а на Мадридскую встречу отправить свое свидетельство. И начало этой голодовки назначено на 7 сентября, и текст нашего обращения уже ушел в Мадрид нашими секретными каналами. Переменить это никак нельзя. Вот и считаем: сегодня начатая голодовка продлится в лучшем случае до 30 августа (это если Наташе не добавят срок ШИЗО). Не успеем выйти из первой — начинать вторую. А куда денешься? Одну меру мы, впрочем, принимаем: решением зоны запрещаем пани Ядвиге в этот раз голодать. Просто не выживет, если две голодовки подряд. О, какие магические слова — решение зоны! Иначе пани Ядвигу, с ее кремень-характером, пожалуй бы, и не отговорили. Она сразу же начинает ухаживать за нами, голодающими. Смеемся:
