или „Я не знаю, где это место“, и как бы вы там не выражались. Что же, я соглашусь с вами. Итак, предположим, вы это сказали. И что вы хотите?
Что вы имеете в виду, когда говорите: „Я хочу заняться своим делом“. Что, чёрт побери, это ваше дело? Вы говорите, что хотите сделать мир лучше. Например? И не говорите мне о мире, любви и тому подобной чепухе, потому что люди есть люди, как вы узнаете, когда станете старше... Простите, я не хотел ничего говорить о „когда вы станете старше“. Я действительно уважаю то, что вы хотите сказать.
Почему вы не отвечаете мне? Вы знаете, чего вы хотите? Знаете ли вы, о чём говорите? Почему мы не можем договориться?»
И это то, что мы называем разрывом между поколениями.
Нынешнее хочет того, что всегда хотели все поколения — смысла, ощущение того, что такое мир и жизнь, возможность стремиться к какому-то порядку.
Если бы молодёжь сейчас писала бы нашу Декларацию Независимости, они бы начали так: «Когда в ходе бесчеловечных событий...», — и их обвинительный акт простирался бы от Вьетнама до наших чёрных, мексиканских и пуэрториканских гетто, рабочих мигрантов, до Аппалачи, до мировых ненависти, невежества и болезней.
Такой обвинительный акт подчеркнул бы нелепость человеческих дел, тоску и пустоту, пугающее одиночество, которые приходит от незнания, есть ли какой-то смысл в нашей жизни.
Когда они говорят о ценностях, они спрашивают о причине. Они ищут ответ, хотя бы на время, на самый главный вопрос человека: «Зачем я здесь?»
Молодёжь по-разному реагирует на хаотичный мир. Некоторые паникуют и бегут, логически обосновывая, что система всё равно рухнет от собственной гнили и коррупции, и поэтому они отступают. Становятся хиппи или йиппи, принимают наркотики, пытаются создать коммуны, делают что угодно, лишь бы сбежать.
Другие шли на бессмысленные, заведомо проигрышные конфронтации, чтобы подкрепить свои рассуждения и сказать: «Ну, мы же пытались и внесли свой вклад», — а потом тоже сдавались.
Другие, больные чувством вины и не знающие, куда обратиться и что делать, впадали в бешенство. Это были и «Синоптики», и им подобные: они пошли на грандиозный побег — самоубийство.
Им мне нечего сказать или дать, кроме жалости, а в некоторых случаях презрения, к тем, кто оставляет своих погибших товарищей и уезжает в Алжир или в другие места.
То, что я хочу сказать в этой книге, — это не высокомерие непрошенных советов. Это опыт и советы, о которых так много молодых людей спрашивали меня в сотнях кампусов по всей Америке. Она предназначена для тех молодых радикалов, которые привержены борьбе, привержены жизни.
Помните, что мы говорим о революции, а не об откровении; вы можете промахнуться мимо цели, стреляя как слишком высоко, так и слишком низко.
Во-первых, правил для революций не существует, как не существует правил для любви или для счастья, но есть правила для радикалов, которые хотят изменить свой мир. Есть определённые ключевые идеи в человеческой политике, которые действуют независимо от места и времени.
Знание этих правил — это основа для прагматической атаки на систему. Эти правила определяют разницу между радикалом-реалистом и краснобаем, который использует заезженные слова и лозунги, называя полицию «свиньями» или «белыми фашистами-расистами», или «ублюдками», и настолько стереотипизируя себя, что другие реагируют на это, говоря: «О, он один из этих», — а затем быстро завязывают рот узелком.
Неспособность многих наших молодых активистов понять искусство общения привела к губительным последствиям.
Даже простое понимание той основной идеи, что человеку стоит налаживать общение в рамках опыта своей аудитории, — и проявлять полное уважение к ценностям другого, — исключило бы нападки на американский флаг.
Ответственный организатор должен был знать, что именно правящие круги предали флаг, в то время как сам флаг остаётся славным символом надежд и устремлений Америки, и он бы донёс это послание до своей аудитории.
На другом уровне общения необходим юмор, так как через юмор принимается многое, что было бы отвергнуто при серьёзном изложении.
Это грустное и одинокое поколение. Оно слишком мало смеётся, и это тоже трагедия.
Для настоящего радикала делать «своё дело» — это делать общее дело, для людей и с людьми.
В мире, где всё так взаимосвязанно, что человек чувствует себя беспомощным, не зная, за что и как ухватиться и действовать, приходит пораженческое настроение. В течение многих лет существовали люди, которые находили общество слишком подавляющим и уходили в себя, концентрируясь на «собственных делах». Как правило, мы их помещали в психушки и ставили диагноз шизофрения.
Если настоящий радикал находит, что длинные волосы создают психологический барьер для общения и организации, он стрижёт волосы.
Если бы я занимался организацией в ортодоксальной еврейской общине, я бы не стал ходить туда, поедая бутерброд с ветчиной, разве что если бы хотел, чтобы меня отвергли, чтобы у меня было оправдание в неудаче.
Моё «дело», если я хочу организовать, — это тесное общение с людьми в сообществе.
При недостатке коммуникации я молчу. На протяжении всей истории молчание рассматривалось как согласие, — в данном случае согласие с системой.
Как организатор я отталкиваюсь от того, что мир такой, какой он есть, а не такой, каким я его хотел бы видеть.
То, что мы принимаем мир таким, какой он есть, ни в коем случае не ослабляет нашего желания изменить его так, каким он должен быть по нашему мнению, — нужно начать с того, каков мир сейчас, если мы собираемся изменить его так, каким он должен быть по нашему разумению.
Это означает работу в системе.
Есть ещё одна причина для работы внутри системы. Достоевский говорил, что сделать новый шаг, произнести новое слово — вот чего люди боятся больше всего.
Любому революционному изменению должна предшествовать пассивная, позитивная, не бросающая вызов позиция к переменам среди масс нашего народа.
Они должны чувствовать себя настолько разочарованными, побеждёнными, потерянными, лишёнными будущего в господствующей системе, что готовы отпустить прошлое и рискнуть в будущем.
Это принятие — и есть преобразование необходимое для любой революции.
Для осуществления этой реформы требуется, чтобы организатор работал внутри системы, не только среди среднего класса, но и тех 40% американских семей, — сейчас суммарно более семи миллионов человек — чьи доходы варьируют от 5 до 10 тысяч долларов в год.
От них нельзя отмахнуться, навесив на них ярлык «рабочий» или «консерватор».
Они не будут оставаться относительно пассивными и немного вызывающими.
Если мы потерпим неудачу в общении с ними,
