Переговоры вновь тормозятся. Тем временем страны Балтии (кроме Литвы) сообщают, что «не готовы» принимать какие-либо гарантии и срочно подписывают пакты о ненападении с Германией, предполагающие, в частности, широкое военное сотрудничество. Еще пикантнее позиция Польши: несмотря на обострение отношений с Германией, Варшава официально заявляет, что не хочет связывать себя какими-либо соглашениями с СССР. Историки позже справедливо назовут эту линию самоубийственной, но о причинах такого поведения у нас будет случай поговорить. А пока что достаточно отметить, что тактика проволочек и затягивания, явно проводимая «демократиями», встречает в Москве крайне жесткую реакцию. Если Литвинов готов был идти на уступки, вплоть до самых унизительных, то Молотов и Сталин в конечном итоге (2 августа) однозначно заявляют, что ситуация не терпит отлагательств, а потому либо державы начнут всерьез обсуждать военные вопросы, либо хватит болтать, и пусть каждый ищет тот выход из кризиса, который его устраивает.
Столь «досадная поспешность» (именно так позже назовет позицию Москвы сэр Энтони Иден в своих записках) вызвала в Лондоне «огорчение», однако уклоняться более возможности не было. Лондон и Париж наконец выслали в Москву военную делегацию. Впрочем, со стороны Великобритании это было похоже на издевательство в чисто английском стиле: хотя возглавить делегацию вызвался сам Иден, главой миссии был назначен второстепенный чиновник МИД Стрэнг, не имеющий никаких полномочий, а представителем Генштаба – третьестепенный генерал Драке (притом что на переговоры с Польшей вылетел генерал Айронсайд, начальник имперского Генштаба). Больше того: хотя СССР, учитывая напряженность обстановки, резонно настаивал на скорейшем прибытии делегации и просил, чтобы она вылетела самолетом, англичане спешить не сочли нужным, и миссия отплыла из Лондона на комфортабельном лайнере, прибыв в Москву только 11 августа. Французы, надо признать, подошли к делу куда серьезнее, но они полностью зависели от англичан, а у тех были свои резоны: 7 августа в Лондон в глубоком секрете прибыла германская делегация, имеющая полномочия урегулировать все спорные вопросы между рейхом и королевством. Таким образом, для Чемберлена московские переговоры были в первую очередь средством «нажима» на Гитлера с целью сделать его более податливым. Однако хитроумный премьер перехитрил сам себя, недооценив Адольфа Алоизовича: понимая, что бритты будут задирать цену до предела и не факт, что сдержат слово, «фюрер и рейхсканцлер» подстраховался, параллельно с отправкой переговорщиков намекнув советскому полпреду о «возможности возникновения предпосылок для улучшения отношений», что, естественно, тотчас было передано в Москву.
Тем временем (12 августа) долгожданные переговоры по военным вопросам начались. И тут же выяснилось, что если у советской стороны имеется детально разработанный план действий на все возможные случаи (вплоть до конкретных номеров дивизий), то у англичан и французов отсутствуют не только полномочия на подписание, но даже инструкции, на какую тему можно говорить, а на какую нет. И уж вовсе «мертвой точкой» оказался вопрос о Польше. Поляки, вопреки нажиму французов (но при благожелательном молчании англичан), категорически отказались пропускать советские войска через свою территорию даже в случае нападения немцев на Францию, мотивируя свой отказ… «соображениями высшего, духовного порядка». 17 августа глава французской военной миссии генерал Думенк сообщал из Москвы в Париж: «Не подлежит сомнению, что СССР желает заключить военный пакт и не хочет, чтобы мы превращали этот пакт в пустую бумажку, не имеющую конкретного значения». 20 августа его тон стал паническим: «Провал переговоров неизбежен, если Польша не изменит позицию». Однако после срочных консультаций с властями Франции Польша вечером 21 августа подтвердила, что ни о каком изменении позиции речи быть не может. Тем временем произошли два более чем важных события: лондонские англо-германские переговоры к 14 августа зашли в тупик – бритты ставили заведомо неприемлемые для Германии условия примирения, проявляя привычную тенденцию к затягиванию процесса до бесконечности; а советская разведка передала в Москву информацию о факте ведения Англией «параллельных» переговоров. Результатом стал крах «концепции Чемберлена», перемудрившего самого себя.
Доверять Британии у Кремля не было более никаких оснований. Зато появились все основания выслушать появившиеся с германской стороны предложения. 15 августа посол Шуленбург зачитал Молотову послание Риббентропа, выражавшего готовность лично приехать в Москву для «выяснения германо-русских отношений» и «решения всех проблем». В ответ Молотов поинтересовался, насколько далеко готова идти Германия и какие гарантии готова дать. 17 августа последовал ответ: Германия готова подписать пакт высшего уровня сроком на 25 лет, причем хоть сегодня, а в качестве гарантий согласна подписать торговое и кредитное соглашения на условиях, «наиболее приемлемых» для СССР. 19 августа такое соглашение было подписано. В тот же день Молотов выразил согласие принять Риббентропа 26–27 августа и передал для ознакомления проект договора. Однако Гитлер уже очень спешил: план польской кампании не допускал промедлений. 20 августа Гитлер направил Сталину личную телеграмму, в которой просил принять Риббентропа 22-го или 23-го числа. 21 августа пришел ответ: пусть рейхсминистр приезжает 23-го. Параллельно, по прямому указанию Сталина, Ворошилов прямо спросил глав «демократической миссии»: готовы ли Париж и Лондон до конца месяца подписать договор о взаимопомощи? Ответ, как и следовало ожидать, был однозначно отрицательным…
Глава XVII. Четвертый раздел (2)
По-моему, ясно все. Если кто-то готов еще говорить, что «Сталин намеренно затягивал переговоры», я ему не доктор. Скажу лишь, что Уинстон Черчилль считал подписание договора «единственно верным шагом», обосновывая свое мнение практически так же, как и Сталин: «Мы предпочитали соглашение с так называемыми демократическими странами, и поэтому вели переговоры. Но англичане и французы хотели иметь нас в батраках, и притом ничего не платить! Мы, конечно, не пошли бы в батраки и еще меньше, ничего не получая».
Впрочем, вернемся в август 1939-го…
Риббентроп прилетел в Москву в полдень 23 августа, а к вечеру документ был уже подписан. После чего имел место банкет и знаменитый, поколениями профессиональных демократов поминаемый тост Сталина: «Я знаю, как немецкий народ любит фюрера. Поэтому я хочу выпить за его здоровье». Предвидя звон бубенцов издалека («Вот, вот! Он пил за здоровье этого чудовища!»), сразу напоминаю: в 1939-м еще никто не знал, на что способен Гитлер. Не было еще ни лагерей смерти, ни массовых расстрелов. Было, конечно, скверное отношение к евреям, но пока еще не Холокост, а вполне умеренное, в чем-то даже Европой поддерживаемое, и уж во всяком случае затмеваемое изумительно сделанной Олимпиадой в Берлине, званием «Человек Года» по версии «Times» и еще много чем хорошим. Так что ни Чемберлен, ни Даладье ничуть не комплексовали, пожимая руку будущему чудовищу, которое, кстати, даром что непьющее, учтиво подняло бокал и даже слегка пригубило «за здоровье Его Величества», хотя самочувствие короля Георга, надо полагать, волновало фюрера примерно так же, как меня здравие пана Ющенко. Ибо есть на свете такая штука – дипломатический протокол. Что же до наших баранов, то Договор, от одного упоминания о котором иных трясет, не содержал в себе никакой крамолы. Стандарт. Никаких отличий от, скажем, договора, заключенного Гитлером в 1934 году с Польшей, которую никто за это никогда не упрекал. Придраться, конечно, можно, но только при очень, очень большом желании. Иное дело, что у профессиональных демократов такое желание есть. Их претензии сводятся к тому, что даже этот стандартный текст указывает на «сознательное поощрение Советским Союзом агрессора». Действия «демократий» до Мюнхена, во время Мюнхена и после эти «исследователи», видимо, «сознательным поощрением» не считают. Зато уверены в том, что: (1) пункт, отменяющий его действие в случае, если одна из сторон совершит агрессию, отсутствует неспроста; (2) договоренность о нейтралитете даже в том случае, если одна из сторон станет не объектом нападения, но «объектом военных действий со стороны третьей державы», означает гарантию нейтралитета СССР в случае не только обороны, но и агрессии со стороны Германии; (3) отсутствие в тексте оговорки о том, что данный договор не отменяет действия ранее заключенных договоров с третьими странами свидетельствует, что пакт отменяет предыдущие союзы СССР с противниками Германии, привязывая СССР к Германии в ущерб отношениям с ее противниками. Кому как, но на мой взгляд – эти придирки несостоятельны. Хотя бы потому, что договор, заключаемый двумя равноправными сторонами и регулирующий их отношения между собой, не может ограничивать свободу их действий в отношении какой-либо третьей стороны, какими бы эти действия ни были. Никто не обязан играть роль матери Терезы. По крайней мере, если ранее не заключил с этой третьей стороной договор о взаимопомощи. Но таких договоров у СССР не было. Даже договор 1934 года с Францией подразумевал взаимодействие в рамках помощи Чехословакии, и явочным порядком был дезавуирован Парижем в Мюнхене, куда представителей СССР не удосужились пригласить. А потом уже и окончательно утратил силу в связи с исчезновением самой Чехословакии.
