Следует тут же оговориться. Под «американцами» автор имел в виду не все население Соединенных Штатов, но их самое многочисленное и уже потому хотя бы самое влиятельное, самое определяющее поколение – по возрасту где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Это значит, что люди этого поколения родились приблизительно одновременно с началом «холодной войны» и всю свою жизнь прожили при ней. Они прятались под парты во время тренировочных воздушных тревог, учились в колледжах во время Вьетнамской войны, женились и завели семьи во время нефтяного (энергетического) кризиса, в 80-е годы преуспели – либо, наоборот, не преуспели – в своих делах, а в 90-х столкнулись с неожиданной и, с точки зрения автора, экзистенциальной проблемой: как они смогут существовать без «холодной войны», с которой так свыклись? Пусть даже период «холодной войны» был скорее исключением, чем правил ом, но он определил ментальность целого поколения – наравне с экономическим бумом, миграционной экспансией в пригороды и космическими состязаниями сверхдержав. Холодная война для этого поколения бебибумеров означала, как ни странно, своего рода стабильность, которая была следствием сравнительного паритета в гонке вооружений и управляемости локальных конфликтов. Надо еще добавить, что это поколение знает о мировой войне и Великой депрессии только понаслышке, поэтому последовавший вослед распаду коммунистической системы мир ожесточенных национальных конфликтов, гражданских войн, бесконечного дробления и фрагментации единых прежде государственных структур – в бывшем СССР и в бывшей Югославии и, наконец, религиозного неистовства исламистов – вызывает чувство тревоги и даже обездоленности. Временную передышку в работе Истории это до сих пор везучее поколение приняло за непременное условие жизни, а потому оказалось совершенно неподготовленным к возвращению после 11 сентября неопределенности, нестабильности и войн, но на новом, еще более непредсказуемом витке, с бомбовыми сотрясениями и резкими колебаниями биржи.
Это – теперь, а что пару лет назад помешало американцам справиться с реальностью нового мира, в котором они оказались по причине исчезновения прежних врагов – «империи зла» и вскормившей ее идеологии? Оказывается, больше всего мешало американцам как раз то, что им более всего дорого: их демократическая система, которую они почитают не только венцом политического творения, но и панацеей от всех бед. Это уникальное чувство абсолютности и универсальности демократии делает американцев менее интуитивно экипированными для постижения чужих культур, прежде всего мусульманской, чем любой другой народ на земле. Человек, выросший в Заире, куда лучше поймет импульсы египтянина или палестинца, чем американец. Американская демократия – при всех ее несомненных достоинствах есть тем не менее западня, так как потворствует тем политикам, своим и чужим, которые в урон дальним целям ищут ближайших результатов, узкоместные интересы ставит впереди всеобщих и зациклена на оптимизме, а потому предпочитает и вознаграждает вестников хороших новостей, а не трезвых работяг либо мрачных прогнозистов.
Ловлю себя сейчас на том, что пересказываю книгу, с которой далеко не во всем согласен. Потому, собственно, она мне и интересна, что ее автор придерживается иной точки зрения. Давно заметил за собой эту черту, которую можно определить, как релятивизм либо всеядность, но можно считать и следствием диалогического, что ли, сознания – как в жизни, так и в литературе, – мне интересен оппонент, а не соглашатель. Свою точку зрения, свое кредо я могу, худо-бедно, выразить и сам, а потому считаю, что в чтении либо слушании единомышленника есть какая-то изначальная тавтология. Конечно, будучи «новым американцем», я менее критически отношусь к стране, которая стала моей второй родиной – не вижу никакого противоречия в этом словосочетании, потому что считать родиной только страну, в которой ты родился, есть примитивный этимологизм. Скажу честно: моя благодарность Америке мешает мне иногда глянуть на нее со стороны, как это сделал в своих субъективных и раздраженных заметках Грэм Фуллер. Про таких в Америке говорят диспептик, что изначально относилось к людям с плохим пищеварением, но постепенно это слово приобрело расширительный смысл – так называют брюзгу, вечно и всем недовольного человека. Недовольство американца Америкой выглядит тем более странно, что для многих в мире именно Америка является образцом и примером. Да и вообще мода на Иеримий давно прошла.
И тем не менее некоторые из злоязычных и язвительных заметок Грэма Фуллера об опасностях, которые таит в себе для ортодоксально демократического мышления новая мировая реальность после конца «холодной войны», заслуживают внимания. Тем более теперь, когда эти опасности материализовались. Так же как сомнения автора во всеядности и всемогуществе демократии. Так бы очень хотелось думать, но для такого оптимизма теперь уже нет оснований. Я вспоминаю тонкую формулировку князя Петра Вяземского: «Я не безусловный поклонник безусловных льгот свободной печати…» Про Грэма Фуллера можно, перефразируя, сказать, что он не безусловный поклонник безусловных льгот демократии. Он даже говорит, что американцы, не готовые к новым катаклизмам, еще заскучают, когда эти катаклизмы грянут, по старым добрым дням «холодной войны», когда мир был куда более умопостигаем и предсказуем.
Как в воду глядел.
Вот Кассандра! – подумал я в сердцах и, чтобы успокоиться, взял с полки другую книгу об американской демократии – самую известную, классическую, хрестоматийную. Читатель уже догадался: речь о книге Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке». Когда-то я пытался читать ее еще по-английски, а теперь вот этот классический труд издан наконец и по-русски в Москве, а у нас здесь, в Америке, где эта книга является школьным учебником, настольной книгой студентов, политиков и политологов, одна за другой выходят книги о великом французском путешественнике, который накрепко вписал в афористичные формулы свои путевые впечатления от заокеанской страны.
Русскоязычному читателю неизбежно приходит на ум другое французское имя – Астольфа де Кюстина, который прибыл в Россию на восемь лет позже приезда Алексиса де Токвиля в Америку. Их книги об Америке и о России впервые были изданы с разницей всего в несколько лет и пользовались на родине авторов бешеным успехом. Однако судьба этих книг в странах, о которых они написаны, прямо противоположна. Кюстина в России объявили чуть ли не врагом номер один, и впервые его книга в сильно урезанном виде появилась по-русски только в начале прошлого века, а в советское время, после чудом проскользнувшего издания 1930 года, была запрещена на полвека. В то время как книга Токвиля выдержала в Америке еще больше изданий, чем во Франции, несмотря на то что содержит довольно резкую критику американских политических институтов и нравов, не говоря уж об устарелости многих наблюдений, что естественно для такого рода этнографического – а не только политологического – исследования. При неизменности некоторых политических институтов, Америка за два почти века изменилась неузнаваемо. Еще вопрос – узнал ли бы ее сейчас Алексис де Токвиль?
Когда Токвиль летом 1831 года прибыл в Америку после 38-дневного путешествия по морю, население Соединенных Штатов составляло всего 13 миллионов, но тогда эта цифра казалась грандиозной – тридцать лет тому страна насчитывала всего 5 миллионов жителей. Токвиль почувствовал и великолепно описал не только реалии, но и потенции новой нации – демографические, политические, общественные, индустриальные. Ряд его предсказаний сбылись за пределами отпущенной ему жизни, просуществовали около столетия и устарели совсем недавно – к примеру, он утверждал, что будущее принадлежит Америке и России, потому что каждая из них отмечена волей Небес, чтобы управлять судьбой половины земного шара. Либо Токвиль свято верил в неизбежную «американизацию Старого Мира», что и происходит на наших глазах под именем «глобализации», мир превращается в «глобал виллидж» – в одну всемирную деревню. Хотя француз, несколько поторапливая события, считал, что это наступит еще при его жизни.
Будучи, однако, писателем, историком и журналистом, Алексис де Токвиль не был ни гадальщиком, ни прорицателем на манер Нострадамуса, которого лично я, вслед за Монтенем, склонен считать талантливым шарлатаном. «Главное условие успеха таких гадателей – это темный язык, двусмысленность и причудливость пророческих словес, в которые авторы этих книг не вложили определенного смысла с тем, чтобы потомство находило все, чего бы ни пожелало» – такова отточенная характеристика прорицателей по Монтеню.
Менее всего Алексис де Токвиль был озабочен предсказанием будущего. Он рассказывал о тенденциях, которые по стечению причин и обстоятельств оказались более долговечными, чем он предполагал. Вот почему широко цитируемые и трактуемые как предсказания его наблюдения я бы занес в ту же графу, что и так называемые его промахи: наблюдение 1831 года не может один к одному подходить к нашему столетию – совпадения здесь случайны, а ошибки, наоборот, естественны. Тем более что те и другие вырваны из контекста этой замечательной, но – подчеркиваю – исторической книги. Ведь сейчас, с радикальными политическими сломами в России, даже путевые очерки маркиза де Кюстина перестали быть книгой на все времена, на злобу дня, превратившись в книгу о Николаевской России, каковой и задумывались.
