Черчилль промолчал.
Роли определены и распределены
Всем присутствовавшим на Крымской конференции было ясно, что решения, принимаемые в Ливадийском дворце, имеют огромное значение для будущего Европы и мира. Всех, кто находился там, не покидало ощущение, что в этом зале заседаний они находятся в фокусе событий истории. А она, как богиня правосудия Фемида, стоит сейчас вот тут, где-то рядышком, с весами в руках и выносит свои приговоры.
Три исторические фигуры — Сталин, Рузвельт, Черчилль — вместе обладали тогда колоссальной властью и огромным влиянием. Как много еще можно было бы решить, если бы они тогда между собой достигли необходимой степени согласия по всем вопросам и если бы справедливость полностью восторжествовала! То согласие и та справедливость, которых ожидали народы, особенно Европы.
Ни у кого не оставалось сомнений, что в считанные месяцы, а может, и недели фашистский агрессор будет повержен. Над Европой взовьется победное знамя, обагренное кровью, пролитой во имя мирного будущего всех народов. Именно так думалось каждый раз, когда мы входили в зал той исторической конференции и принимали участие в переговорах руководителей трех держав. Мы понимали, что каждое слово, сказанное ими, должно стать достоянием эпохи. По тому, к чему придут они здесь, не только составят свое мнение об этой встрече современники, но будут судить о дальновидности трех лидеров и потомки.
Не по всем вопросам тогда было достигнуто согласие. Один из них — о германских репарациях в пользу СССР — так и остался неурегулированным. Более того, позиции участников по нему разошлись радикально.
Сталин и все мы, советские представители, спрашивали себя, о чем думал американский президент и особенно английский премьер, когда обсуждался этот вопрос. Знали ли они, что если бы даже и было достигнуто соглашение о выплате Советскому Союзу 20 или 30 миллиардов долларов, то и тогда это означало бы компенсацию ничтожной доли прямого ущерба, нанесенного фашистской Германией нашей стране? Позднее такой прямой ущерб был оценен в 2600 миллиардов рублей. Да, они знали это, отдавали себе в этом отчет.
Все дело в том, что наши союзники продумали иную линию в этом вопросе и в соответствии с ней действовали. А смысл ее и состоял как раз в недопущении того, чтобы жестоко пострадавшая в войне советская экономика могла бы быстро восстановиться.
Конечно, Рузвельт вел себя в этом вопросе более тонко. Он был готов рассмотреть возможность небольшой компенсации. Но эта компенсация по объему ему представлялась такой, что она носила бы скорее символическое значение.
При обсуждении на конференции вопроса о репарациях каждый из трех глав делегаций высказывался по нескольку раз. Меньше всех говорил президент. Сделав заявление, которое представляло известный жест в пользу Советского Союза, он тем не менее не назвал конкретных цифр, которые могли бы быть рассмотрены. Рузвельт также избегал прямой полемики с Черчиллем, а тот не желал делать даже символических намеков на возможность репараций для СССР.
Когда позиции участников по обсуждаемому вопросу стали проясняться, Сталин наклонился ко мне и вполголоса спросил:
— Как все-таки понять Рузвельта, он действительно не разделяет позиции Черчилля или это тактика?
Вопрос нелегкий. Я дал такой ответ:
— Разница между ними есть, но настораживает то, что президент уж очень корректен в отношении премьер-министра Англии. А ведь он с соблюдением той же корректности мог бы и поднажать на Черчилля, чего, однако, не делал. Едва ли это случайно.
Моя оценка, видимо, не расходилась с мнением Сталина. Когда участники заседания уже покидали зал заседаний, Сталин, поднимаясь со стула, негромко, как бы сам себе, сказал:
— Не исключено, что США и Англия распределили роли между собой.
В последующем — на конференции в Потсдаме — справедливость этого предположения подтвердилась. Там не только англичане, но и американцы не желали обсуждать вопрос о репарациях серьезно. Советский Союз встретил тогда сопротивление со стороны обеих держав. В такой совместной позиции нашел отражение жесткий подход Черчилля, проявленный им в Крыму.
Правда, на Потсдамской конференции был уже не Рузвельт, а Трумэн. Но едва ли недостаточно категоричные высказывания президента США в Ялте создавали неудобства для его преемника в Потсдаме.
Позиция Черчилля также была взята на сооружение лейбористским правительством, пришедшим в Англии к власти во время работы Потсдамской конференции. Между прочим, до этого лидеры лейбористов — Эттли и Бевин — произносили немало добрых слов по адресу Советского Союза, говорили о гибели его людей и материальных потерях, понесенных им в войне. В Потсдаме же они — новые премьер и министр иностранных дел Англии — на такие слова более чем скупились. Лексикон становился иным. Уже подули холодные ветры, они дошли и до Потсдама.
Сталин жил во время конференции неподалеку от Ливадийского дворца в так называемом Юсуповском дворце, в крымском поселке Кореиз. Там же у него находился и кабинет, в котором он работал, проводил совещания советской делегации или принимал ее членов. Посол СССР в Великобритании Ф. Т. Гусев и я разместились в примыкающем к Юсуповскому дворцу флигеле, так что нам приходилось бывать в этом кабинете.
Ежедневно вечером, после окончания заседаний, а иногда и по утрам сюда приезжал Антонов. В Москве он часто встречался со Сталиным и обсуждал с ним обстановку на фронтах. Здесь эта практика продолжалась. Мне, как члену делегации, пришлось присутствовать при одном таком докладе.
В первый раз я наблюдал, как Сталин следит за информацией о положении на фронте. По его спокойствию я мог судить, что для него ничего неожиданного не происходило. Он задавал вопросы Антонову, который тогда исполнял обязанности начальника Генерального штаба. Интересовался Сталин конкретными воинскими соединениями. Из вопросов стало ясно, что план наступления наших армий заранее продуман и утвержден. Главнокомандующий называл отдельные армейские формирования, интересовался их вооружением. Из его реакции на ответы Антонова также чувствовалось, что Верховный был доволен состоянием дел.
О наших потерях ни докладчик, ни Сталин не говорили. Но из всего сказанного вытекало, что враг отступает, и притом стремительно, а советские войска ежедневно занимают все новые территории. Нашим воинам предстоят еще жестокие бои по окончательному освобождению от врага Польши.
Сталин поинтересовался:
— Насколько наши войска обеспечены всем необходимым для предстоящих наступательных операций по завершению освобождения Польши?
Антонов, видимо, предвидел этот вопрос. Он спокойно ответил:
— Войска обеспечены. Мы знаем, что противник будет оказывать отчаянное сопротивление. Он понимает, что потеря Польши имела бы для гитлеровского командования трагические последствия.
Сталин, как и другие присутствовавшие, воспринимал все это с уверенностью, что дни окончательного краха гитлеровской Германии неотвратимо приближаются.
Обращал на себя внимание тот факт, что ни Сталин, ни кто-либо другой из присутствовавших почти не задавали больше каких-либо вопросов, настолько все находились под сильным впечатлением от успехов советских армий, которые, подобно могучей лавине, продвигались на запад. Сталин, вопреки обыкновению, не ходил по комнате, а присел на стул и спокойно выслушивал доклад генерала.
Все, кто присутствовал па том обзоре военного положения, получили большой заряд оптимизма. А он был очень кстати в дни Крымской конференции. Начались серьезные политические баталии во время встреч в Ливадийском дворце. Гусев и я вышли после одной такой встречи на свежий воздух. Стоял тихий вечер. Здесь, в Ялте, в этом бывшем царском дворце — Ливадии, говорили мы, сейчас крупными буквами пишется история.
Вспоминается в этой связи один знаменательный эпизод. Дело было утром до отъезда на заседание из Кореиза в Ливадийский дворец — место размещения американской делегации и место общих заседаний конференции. Рузвельт через специального посыльного прислал письмо Сталину, которому безотлагательно доложили о весьма срочном пакете от президента.
В этот момент я находился во флигеле. Получил вызов — немедленно прибыть к Сталину.
Когда я вошел в его кабинет, Сталин там был один. Поздоровавшись, я спросил:
— Как вы себя чувствуете после довольно напряженного начала конференции?
Сталин ответил:
— Вполне нормально.
Но я заметил, что его занимают совсем другие заботы, а не тема о личном самочувствии.
Сталин протянул мне какую-то бумагу и сказал:
— Вот письмо от Рузвельта. Я только что его получил. А затем, чуть помедлив, добавил:
