Так что слом произошел у нас вследствие реформы, а не вследствие постепенного снижения рождаемости от «благополучной жизни», как на Западе. Результаты реформы известны — резкое обеднение большинства, разрушение важнейших систем жизнеобеспечения, острая нестабильность и страх перед социальными бедствиями.
Все это важные факторы, и все же я бы сказал уклончивее: да, наша демографическая катастрофа вызвана реформой. Но нельзя же закрывать глаза на то, что в результате развала СССР и реформ жители Узбекистана и Таджикистана обеднели гораздо сильнее, чем жители РФ, и больнее ударила по ним политическая нестабильность, — а уровень рождаемости там заметно вырос.
Почему же? Потому, что они не глотнули из «западного котла» то, что глотнули народы Европейской части страны, — или сумели эту дрянь выплюнуть. По ним и видно, что крайняя бедность и нехватка средств к жизни определяют не столько рождаемость, сколько выживаемость детей.
Так что не непосредственно социальными бедствиями реформы вызвана наша демографическая катастрофа, а тем, что реформа перенесла на нашу почву нечто такое, прямо не связанное с богатством или бедностью, что вызвало взрывное падение рождаемости. И этот взрывной, катастрофический характер означает «сжатие» во времени того процесса, который на Западе растянулся на полвека. Нас просто обязали пробежать, догоняя Запад, этот путь за десять лет.
Вот об этом «нечто» и поговорим.
Итак, демография регистрирует убыль коренного населения в развитых странах Запада по причине резкого сокращения рождаемости. В настоящее время рождаемость (суммарный коэффициент рождаемости) здесь снизилась до отметки 1,5 ребенка на женщину, а в Европе — до отметки 1,34. В некоторых странах Европы — в частности, в Италии — суммарный коэффициент рождаемости снизился до 1,1. Уровень рождаемости, необходимый для простого воспроизводства населения, составляет 2,1 рождения на женщину.
В прессе можно прочитать такие прогнозы: «Европа исчезает как социокультурный организм, к 2050 году она сократится на 100 млн человек» (без учета иммиграции — на 120 млн). В США дело несколько лучше, но тенденция та же самая. Все страны Запада пытаются восполнить спад рождаемости «импортом людей» — допуском иммигрантов. Европейский рекорд держит Швейцария, где каждый пятый житель — иностранец. В ФРГ живет 10 млн турок, но, по расчетам демографов ООН, к 2050 г. население страны сократится с 82 до 58,8 млн человек. Всего в странах Западной Европы в 1999 году родились около 4 млн детей, причем 3 млн — у иммигрантов.
Что же вызывает у людей удивление? Тот факт, что на Западе, в общем, достигнут высокий уровень личного благосостояния («потребления»). Казалось бы, заводи детей — ведь всех их можешь прокормить, обеспечить им хорошее образование, здравоохранение и прочие блага. Так нет, не рожают… А в это время в бедных странах семьи охотно производят новую жизнь, радуются детям, даже живя впроголодь, даже переживая горе смерти ребенка.
И на Западе становится чуть ли не общепризнанным вывод, что материальное благополучие подавляет материнский «инстинкт». Мол, бедному-то все равно, у него дети — единственная утеха. А перед женщиной современного Запада все дороги открыты — эмансипация, карьера, свободная любовь, сплошной постиндустриализм. И кажется даже благоразумным решением, что женщина стала откладывать материнство на более поздний возраст или даже вовсе отказываться от рождения детей. Как говорят, «западная семья сегодня — это 3 автомобиля и 1 ребенок».
Мне кажется, весь этот ход рассуждений неверен. Известно, например, что население богатых исламских стран (Саудовской Аравии и т. п.) вовсе не следует примеру Запада.
Более того, и на самом Западе небольшое богатое меньшинство вовсе не собирается «вымирать»: многодетные семьи там — обычное дело. Утрата «материнского инстинкта» — болезнь именно среднего класса буржуазного общества. И болезнь эта является болезнью духа, прямо не предопределяемой уровнем материального благосостояния.
Эта болезнь среднего класса является «заразной», в ходе вестернизации она распространяется и среди тех слоев населения бедных стран, которые возомнили себя средним классом и приняли его мировоззренческие установки — даже если по западным меркам их можно было бы причислить к бедноте.
В декабре 2000 г. я был в Уругвае на совещании экспертов ООН, и как раз в те дни в стране произошло событие, которое очень взволновало общество. Уругвай — небольшое государство, оазис благополучия в Латинской Америке. Там почти изжита бедность, чем гордятся и либералы, и социал-демократы, по очереди меняющиеся у власти. И вдруг был опубликован доклад, согласно которому более 50 % детей в Уругвае проживали ниже уровня бедности. Это всех просто потрясло, возникли жаркие дебаты. Выяснилось, что рождаемость в семьях среднего класса упала настолько, что основная масса детей оказалась в семьях бедного меньшинства. Благополучная («европейская») часть населения Уругвая вымирает, а бедная часть быстро растет — при отсутствии экономического кризиса.
Средний класс — основа буржуазного общества, генератор и носитель «духа капитализма». Очень богатое меньшинство давно приобрело характер замкнутого сословия, почти аристократии, оно утратило «буржуазность» и протестантскую этику.
Что же характерно для мироощущения среднего класса, основы буржуазного общества? Для нашей темы самая важная его черта — пессимизм. На Западе даже говорят антропологический пессимизм, и в этом определении много смысла. Это — неверие в человека, в его благое предназначение, в его причастность Добру.
Ницше сказал западному обывателю: «Бог умер! Вы его убийцы, но дело в том, что вы даже не отдаете себе в этом отчета». Причины этого пессимизма многообразны, но на Западе в момент становления буржуазного общества они ударили по человеку одновременно — чего не произошло в других культурах. На мышление человека Запада наложились несколько «волн страха»: страх перед Страшным судом и адом раннего Средневековья, страх перед чумой XIV в., а затем «страх Лютера» времен Реформации и последующий за ним страх, вызванный разрушением общины. На источник этого «страха индивида» указывает психолог Э. Фромм: «Человек, освободившийся от пут средневековой общинной жизни, страшился новой свободы, превратившей его в изолированный атом».
Разрушение общины совпало на Западе со сменой картины мира. За двадцать тысяч лет цивилизации человек остался существом с сильным космическим чувством, с ощущением себя в центре Вселенной как родного дома. Он воспринимал Природу как целое, а себя — как часть Природы. Все было наполнено смыслом, все связано невидимыми струнами. Наш поэт-философ Державин так определил место человека в Космосе:
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества…
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества…
Научная революция разрушила этот образ: мир предстал как бездушная машина Ньютона, а человек — как чуждый и даже враждебный Природе субъект. Это было тяжелое потрясение, из которого родились европейский нигилизм и пессимизм (не знакомый Востоку). Когда читаешь Ницше и Шопенгауэра, поражаешься: откуда столько грусти? Шопенгауэр сравнивал человечество с плесенным налетом на одной из планет одного из бесчисленных миров Вселенной. Эту мысль продолжил Ницше: «В каком-то заброшенном уголке Вселенной, изливающей сияние бесчисленных солнечных систем, существовало однажды небесное тело, на котором разумное животное изобрело познание. Это была самая напыщенная и самая лживая минута «всемирной истории» — но только минута. Через несколько мгновений природа заморозила это небесное тело и разумные животные должны были погибнуть».
Реформация не только разъединила людей и превратила человека в атом (индивида), но в своем радикальном выражении (кальвинизм) прямо отняла у людей веру в спасение души — для вечного блаженства предназначены лишь «избранные».
Вот фундаментальное утверждение кальвинистов (1609 г.): «Хотя и говорят, что Бог послал Сына своего для того, чтобы искупить грехи рода человеческого, но не такова была Его цель: Он хотел спасти от гибели лишь немногих. И я говорю вам, что Бог умер лишь для спасения избранных».
Макс Вебер в своем главном труде «Протестантская этика и дух капитализма» пишет: «Это учение в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида… Вместе с тем эта отъединенность является одним из корней того лишенного каких-либо иллюзий пессимистически окрашенного индивидуализма, который мы наблюдем по сей день в “национальном характере” и в институтах народов с пуританским прошлым» (М., 1990, с. 142, 144).
