Когда у сильной стороны отсутствует железный самоконтроль и она вынуждена сражаться со слабым противником на протяжении сколько-нибудь существенного периода времени, сильная сторона обязательно будет нарушать собственные уставы и совершать преступления — какие-то неумышленно, а какие-то и намеренно. Вынужденная идти на обман, чтобы скрыть свои преступления, она обнаружит, что система военной юстиции подорвана, процесс управления войсками деформирован, а у ее ног разверзлась бездна недоверия. В данной ситуации не существует ни героев, ни преступников, а есть только жертвы: тех, кого боги хотят наказать, они в первую очередь лишают зрения. Описанным выше процессам настолько трудно противостоять, что те, кто оказались охваченными ими, могут так никогда и не оправиться от их последствий. В итоге единственным способом возродить способность страны вести войну может стать роспуск существующих вооруженных сил и создание на их месте новых, что, в свою очередь, может с большой вероятностью потребовать того или иного рода политической революции.
Армия, которая потерпела поражение от руки сильного противника, может вынашивать план мести и ждать удобного случая для реванша. Именно это предприняла прусская армия после 1806 г., французская — после 1871 г. и немецкая — после 1918 г. Однако если хоть раз войска были побеждены слабым противником, их уверенность в себе пошатнется и они будут опасаться повторения этого опыта; они то и дело будут искать предлог, чтобы не вступать в бой. Столкнувшись с настоящим противником, т. е. с таким же сильным или еще сильнее, чем они сами, — вооруженные силы, привыкшие «сражаться» со слабым противником, почти наверняка сломаются и обратятся в бегство, как это случилось с аргентинской армией во время Фолклендской войны. Таким образом, вероятно, не будет преувеличением сказать, что вооруженные силы США так и не оставили в прошлом Вьетнам до тех пор, пока в связи с разразившимся кризисом в Персидском заливе им не представилась походящая возможность некоего реванша, которую было бы жалко упустить. Точно так же вызывает сомнение, что советские войска после своей неудачи в Афганистане когда-нибудь смогут вести войну за пределами своей территории. В данный момент ситуация выглядит таким образом, что у них и без того слишком много забот — они пытаются не допустить дезинтеграции своего собственного общества.
Мы подробно останавливаемся на такой «скользкой» теме, как соотношение добра и зла, поскольку вопросы этики не только имеют прямое отношение к войне, но находятся в самом ее центре. Взаимоотношения между силой и слабостью и моральные дилеммы, которые из них следуют, вероятно, наилучшим образом объясняют причину, по которой в течение последних десятилетий современные армии по обе стороны от «железного занавеса» действовали столь неэффективно, участвуя в конфликтах низкой интенсивности. В конце концов, колониальные бунты по определению были уделом угнетенных и слабых. Часто повстанцев едва ли даже считали людьми и называли такими словами, как «гук» (Вьетнам), «кафр»[61] (Родезия) или «арабуш»[62] (Израиль). Соответственно конфликт низкой интенсивности может рассматриваться как своего рода месть этих народов. Отказываясь играть по правилам, которые установили для своего удобства «цивилизованные» страны, они изобрели собственную форму войны и начали ее экспорт. Поскольку правила существуют главным образом в умах, будучи однажды нарушенными, они потом могут быть восстановлены лишь с большим трудом. Хотя почти каждый день в мире происходят террористические акты, по всей видимости, этот процесс только начался, и надежда на то, что его удастся победить или хотя бы сдерживать, крайне призрачна.
Часто наиболее верный способ проникнуть в суть вопроса — пойти окольным путем. Для того чтобы понять сущность вооруженного конфликта, необходимо проанализировать роль, которую в нем играют (или не играют) женщины. Если бы война была просто рациональным инструментом для достижения утилитарных социальных целей, тогда роль женщин была бы столь же велика, как и роль мужчин; в конце концов, женщины составляют половину человечества, и не самую худшую. В той мере, в какой война инструмент повышения или сохранения общественного благосостояния, ставка женщин в ней не меньше, чем мужчин. Это верно и потому, что поражение в войне, скорее всего, создаст ситуацию, в которой женщины и их дети будут в числе первых жертв.
Сегодня, как и в течение некоторого времени в прошлом, в качестве причины неучастия женщин в войне чаще всего называется страх того, что пленение может повлечь за собой изнасилование в дополнение к другим видам дурного обращения. Этот довод основан на недоразумении — он исходит из современного различия между комбатантами и некомбатантами и проецирует это различие на прошлое, в котором оно не проводилось. На протяжении почти всей истории возможность поучаствовать в массовых изнасилованиях не просто одна из наград за успешную войну, но, с точки зрения солдат, одна из основных целей, ради которых они сражались. Например, Гомер в Илиаде говорит, что одной из причин, почему ахейцы не отступились от своей цели и не вернулись домой, была перспектива лечь в постель с одной из женщин, принадлежавших троянским мужчинам. Уже во времена античности тот факт, что Александр не подверг изнасилованию плененных женщин Дария, заставил людей подозревать, что он имеет сексуальные отклонения. Когда Сципион Африканский отказался взять прекрасную пленницу, оставленную нетронутой специально для него, поступок его посчитали достойным похвалы, немного эксцентричным и совершенно необычным. Большинство же воинов вышеупомянутых полководцев не были столь разборчивыми. При падении Магдебурга в 1631 г. захваченный город оглашался «пронзительными криками», что было нечто само собой разумеющимся, и не имело значения, принимала ли женщина участие в самом сражении или нет. Единственным способом избежать такой незавидной участи была своевременная капитуляция, однако даже в этом случае неприкосновенность женщин была никоим образом не гарантирована.
Желание избавить женщин от участи быть изнасилованными врагом не было препятствием на пути их участия в различного рода бунтах и восстаниях. Вообще-то повстанцы отличаются от воинов тем, что первые — преступники; не подпадая под ограничения, установленные обычаем войны, они не могут ожидать пощады. Например, аргентинские женщины, заключенные в тюрьму военной хунтой, имели все основания знать, что те, на кого навесили ярлык бунтаря или подрывного элемента, не могли рассчитывать даже на ту меру защищенности, пусть даже ограниченную и по большей части часто теоретическую, которую обычно имеют военнопленные. Однако со времен Ветхого Завета и до восстания в Испании против Наполеона крайне редко бывали такие мятежи, в которых женщины не играли бы заметную, а иногда и решающую роль. Участие в восстаниях также не мешало им проявлять свою сексуальность; история Юдифи, убившей Олоферна во время проведенной с ним ночи, быть может, апокрифична, но она также архетипическая. Недавние примеры Алжира, Вьетнама и палестинской интифады даже наводят на мысль, что масштабы женского участия в народном восстании — хороший показатель того, насколько успешным оно будет. Принимая участие в боях, терпя страдания и проливая кровь, женщины демонстрировали такое же, а иногда даже большее мужество, чем и мужчины.
Реальные или вымышленные различия между мужчинами и женщинами послужили темой для огромного количества литературных произведений. Женщин обвиняли в легкомыслии, болтливости, сварливости и ревнивости, в ненасытных сексуальных аппетитах и во «внутренней пустоте». От Сенеки до Фрейда, от апостола Павла до Эрика Эриксона все эти обвинения нашли свой путь в литературу, в разные эпохи и в разных культурах считавшуюся серьезной. На протяжении нескольких последних десятилетий были предприняты попытки подвести под эти заявления научную базу. Проводились многочисленные эксперименты, с тем чтобы продемонстрировать, что женщины в большей или меньшей степени разумны или отважны, в большей или меньшей степени наделены особыми качествами, такими как математические и технические способности, способность ориентироваться в пространстве и другие, почитавшиеся важными на тот или иной момент. Но эти попытки провалились. Оглядываясь назад, можно констатировать, что большинство исследований, в которых доказывается существование этих различий, относятся к 1950-м и 1960 м годам XX в., а большинство тех, в которых отрицается существование таких различий, — преимущественно к 1970 м и 1980-м. Так что результаты могли в большей степени определяться преобладающими в ту или иную пору общественными настроениями, нежели их собственной научной обоснованностью.
