Введя в свои построения понятие габитуса (что можно перевести как «действие, заданное привычкой»), Бурдье предложил одно из возможных решений давней головоломки соотношения индивидуальной воли и властвующей над ней социальной структуры. Что, кстати, и куда эффективнее упрощенных экономических моделей чисто рационального выбора. Но, пожалуй, ключевые понятия в социологии Бурдье – социальный капитал, поле и траектория. При всем своеобразии подхода, языка и тематики Бурдье, на самом деле он эпистемологически удивительно близок Валлерстайну и Тилли. Главное для всех авторов теоретических прорывов 1970-х гг. – стремление избавиться от абстрактно-нормативных категорий («чистого» капитализма или социализма, «истинной» демократии, «настоящего» искусства, и т. д.) и увидеть вместо них исторически сформировавшееся пространство, структурированное вокруг взаимосвязанных и противостоящих друг другу позиций. Каким образом те или иные личности, группы, институции оказались на своих позициях, какие траектории были связаны с этим, – ответы на эти вопросы проясняют весьма многое. По ходу своего движения по той или иной траектории действующие лица (игроки, агенты) каждого поля обретают или теряют (если траектория пошла вниз) долю социального капитала, характерного для данного поля. Так Бурдье исследовал поля художественного творчества и гуманитарных наук в своей родной Франции. Но так же можно исследовать и государства в миросистеме.
Чтобы прояснить понятие социального капитала (вызвавшее немалую полемику в свое время), позвольте употребить прагматическую доходчивую метафору, которую как-то предложил Иммануил Валлерстайн в ответ на мое сомнение. Капитал – способ сохранения успеха. В зависимости от природы успеха требуются различные формы капитала. Если клубнику прошлогоднего урожая закатывают в банку, то прибыль от предыдущей рыночной комбинации капиталист превращает в денежные инструменты для инвестирования в следующие сулящие выгоду комбинации, профессор копит свои достижения в виде дипломов, списка публикаций и научной репутации, бюрократ создает сети личных связей, инсайдерского аппаратного знания, прошлых обязательств за ожидание будущих услуг. Социальный капитал, поле, траектория, габитус – все это, по сути, довольно простые и при этом надежные инструменты для описания и анализа общественных процессов и практик. Тут есть своя опасность вульгаризации и превращения в слишком доступную моду – с опасностью, как нередко случается, последующего превращения в антимоду. Непосредственно будущее французской социологической школы Бурдье после смерти ее основателя предсказать не берусь. Однако достижения самого Бурдье в микросоциологии сопоставимы с вкладом его соотечественника Дюркгейма. При этом теория Бурдье в высшей степени совместима с другими теориями 1970-х гг. (Валлерстайна и Тилли в первую очередь) и дополняет их весьма удачно. Бурдье показывает, как с макроуровня миросистемы и сравнительно-исторической макросоциологии можно аккуратно, не разбившись, спуститься на уровни обычных человеческих жизней.
Наконец, по меньшей мере, следует упомянуть уникальный для наших дней социологический энциклопедизм Рэндалла Коллинза. Сын американского дипломата, он какое-то время ребенком жил в Москве, в посольстве, и вспоминает, как отец вслушивался по радио в речи Сталина, пытаясь понять смысл происходящего в СССР. Этот ученик Ирвина Гофмана начинал с теории роста формального образования (а, значит, инфляции дипломов) как процесса, сопутствующего бюрократизации современных обществ. Он, среди прочего, возродил геополитическую теорию и с ее помощью, как уже упоминалось, ради теоретического теста предсказал распад СССР. В качестве мыслительного эксперимента Коллинз переформулировал марксистскую схему формаций на основе принципа статусных рынков: обмена и накопления таких показателей статусов и власти, как численность сородичей, особенно женского пола, в первобытном обществе; численность рабов и клиентов в Риме; количество вассалов и демонстрация воинских доблестей в средневековом патримониализме; доходность рыночных ниш в капитализме. В дополнение к этому Коллинз предложил варианты достраивания идей Макса Вебера о путях возникновения капитализма и сравнительном изучении цивилизации на основе современных знаний об истории и религиях Востока; о военно-геополитическом происхождении европейской демократии; о переформировании классов, статусных групп и изменениях в стратификации позднекапиталистических обществ Запада[91]. В монументальной «Социологии философий» Коллинз на материале древнего Китая и Греции, классической немецкой философии и французского интеллектуализма XX в. демонстрирует применимость своей нишево-сетевой теории возникновения творческих озарений – в противоположность традиционным представлениям о гениях-одиночках[92].
Недавно Коллинз опубликовал обширную монографию, интерпретирующую самые различные практики – от борьбы с курением до религиозного фундаментализма и орального секса – в качестве дюркгеймовско-гофманианских социальных ритуалов взаимодействия[93]. Затем Коллинз пишет отдельную книгу о практиках и ритуалах насилия, от пьяных драк до потасовок на стадионах, столкновений полиции с демонстрантами и вплоть до расстрелов пленных после боя и спланированного геноцида целых групп населения[94]. Но и это не все. В молодости Коллинз как-то на спор за шесть недель написал детектив в подражание Конан Дойлю (пари состояло в том, что Коллинз разгадает и применит алгоритм детективного жанра). В этой загадочной полупародийной истории Шерлок Холмс по просьбе обеспокоенного Бертрана Расселла отправляется в Оксфорд спасать философа Витгенштейна от злокозненных личностей вроде экономиста-циника Джона Мейнарда Кейнса[95].
Неоклассический синтез в обществознании?Итак, суммируем. В 1950-e – 1960-e гг. впервые возникает вопрос о создании единой теории общества, синтезирующей достижения современного обществознания. В результате появляется потрясающая своим оптимизмом и размахом парадигма модернизации в ее западном, либеральном, и в советском, марксистском, вариантах. Затем парадигма модернизации разрушается под воздействием взрыва молодежного протеста 1968 года, приведшего к потере идеологической веры в направляемый сверху прогресс. Высвобождение младшего поколения теоретиков школы модернизации из идеологических предрассудков своих учителей привело в 1970-е гг. к серии теоретических прорывов, которые в сумме задают параметры новой парадигмы. В отличие от либерально-марксистской парадигмы модернизации, преодолены представления об однолинейном прогрессе, идеологическая нормативность, «объективно» структурная предопределенность и хроническое противоречие между субъективным фактором и системой. Новая парадигма соотносится со старой примерно как квантовая механика и теории хаоса с прежней классической физикой. Общая основа этой парадигмы – эволюционно – пространственное и в целом материалистическое представление об обществе (что кардинально отличает ее от постмодернизма). Однако новая парадигма также основана на классово-конфликтной теории Маркса и Вебера – в отличие от индивидуалистическо-утилитаристских моделей англо-американских экономистов и мейнстрима политологии. Похоже, основные прорывы совершены. Что дальше? Синтез, конечно. Прорывы совершали отдельные школы, порою вовсе не связанные с другими школами. Нам, следующим одному-двум поколениям исследователей, предстоит захватывающая работа по одновременному освоению и, затем, использованию этих теоретических прорывов.
Однако все это лишь потенциальная возможность. Между теоретическими прорывами начала 1970-х и нашим днем находится эпоха интеллектуальной засухи, длящейся еще и сегодня. Причин тому, как всегда в случае сложных исторических колебаний, несколько, и они разного порядка – от внутренней организации научного сообщества до политического климата эпохи. Чтобы работать на уровне Валлерстайна или Тилли, требуются годы труда и усвоение изрядного корпуса литературы. Намного надежнее и проще публиковать статьи на общепринятые темы вроде гендерной и национальной идентичности, консолидации демократии или математически тестировать частную подтеорему поведения бесплотных рыночных субъектов. Поскольку в западной науке количество и ортодоксальность места публикаций непосредственно связаны с занятием научных должностей, следование канону и сфокусированность на узкой тематике дает непосредственные карьерные преимущества.
Имена авторов теоретических прорывов, которые я перечислил ранее, конечно, широко известны на Западе. Если бы существовала Нобелевская премия по социологии, то в списке ближайших кандидатов на нее, несомненно, значились бы Тилли и Бурдье (увы, уже посмертно), а также Валлерстайн, Арриги и Коллинз. Но при этом все эти великие ученые остаются где-то вне ремесленного мейнстрима, куда их идеи с трудом умещаются. Куда важнее то, что теоретические прорывы в макроисторическом понимании общества никак не согласуются с неолиберальным видением мира как конкурентной арены атомистических индивидов. Поэтому даже если имена известны и почитаемы, продолжения исследовательских программ практически не наблюдается.
