(Забавно пофантазировать, как обернулась бы судьба СССР, если бы переориентация на потребительский экспорт произошла сразу после 1945 г., когда наши условия напоминали китайские. Ездили бы сейчас американские потребители на новейших «Победах» и «Волгах» и покупали бы плазменные телевизоры «Рекорд» и «Горизонт»?)
Во-вторых, фазы понижательной конъюнктуры активизируют поиск новых технологий и ведущих отраслей. Механизм давно описан Шумпетером и в наши дни формализован экономическими социологами, например, Гаррисоном Уайтом. Те, кто первыми осваивают новые рыночные ниши, пользуются некоторое время – пока не подтянутся конкуренты – особой «инновационной надбавкой» к обычной прибыли. Поэтому, добавляет Джованни Арриги, устаревающая и, значит, теряющая былую доходность индустрия передвигается на периферию мирового хозяйства, а потенциально сверхприбыльные инновационные отрасли, напротив, сосредоточиваются в центрах власти и капитала. Этот механизм также достаточно прост: страны, выигравшие в предыдущих раундах конкурентной борьбы, пользуются ресурсами и силой, чтобы защищаться и снова выйти вперед.
Мировой кризис университетов и интеллигенции, о котором столько говорят в Европе и Америке, возник на стыке тенденций к жесткому снижению издержек и поиску прикладных инноваций. У науки попросту стало меньше денег, и ее заодно с искусством стали измерять коммерческим успехом.
Вдобавок распад СССР и идеологическая монополизация на основе неолиберального утилитаризма подорвали позиции гуманитарных областей, где накал дебатов всегда создавала социальная критика. О чем осталось дебатировать в эпоху сугубо частных интересов? Пострадал, однако, не только гуманитарный фланг, но также, к примеру, и астрономия, которая при баснословной стоимости оборудования не обещает рыночной отдачи.
Используя американские примеры (как самые яркие и продвинутые), вкратце обрисуем, что получается сегодня из внедрения критериев бизнеса в науке. Следует предупредить, что американский опыт – исторически очень своеобразный. Взять хотя бы культ спортивных команд в американских колледжах, который помимо престижа дает очень неплохие доходы. Как воспроизвести это в другой культуре?
В отличие от континентальной Европы, в Америке высшее образование изначально было частным. Это обусловлено протестантскими традициями. Первый исследовательский университет, подражавший германским образцам, появился только в 1872 г. – Джонс Хопкинс в Балтиморе. Но богатая страна быстро наверстывала, особенно когда из Европы хлынул поток таких беженцев, как Эйнштейн.
Громадное расширение университетов приходится на период 1941–1945 гг., когда федеральное финансирование науки выросло более чем в сто раз. Конечно, в основном это был Манхэттенский проект по созданию атомной бомбы. Впрочем, щедро перепало даже историкам и антропологам, если те могли помочь в понимании противника: Германии и Японии, затем России, Китая и Вьетнама.
Послевоенная демобилизация миллионов солдат обернулась крупнейшим в истории бумом образования. Опасаясь возврата Депрессии и безработицы, правительство США выдавало молодым ветеранам стипендии и щедро финансировало университеты. Грянувший в начале семидесятых кризис стал прямым результатом колоссальной экспансии предшествующего периода.
Университеты в самом деле привыкли к щедрому государственному финансированию. При этом уровень образования неизбежно снижался по мере приема все больших масс студентов. Диплом перестал служить гарантией работы. Это особенно болезненно сказалось на аспирантах. Профессура в США пользуется правом пожизненной должности, что призвано обеспечивать их интеллектуальную независимость от администрации. Однако после спада бурного роста оказалось, что замещение должностей зависит в основном от естественной убыли, а профессура склонна к долгожительству.
Перед лицом всех этих проблем и критики, руководство американских университетов начало склоняться к модели самофинансирования и рыночных корпоративных отношений. В первую очередь повышалась плата за обучение, которая в последние два десятилетия росла намного быстрее инфляции и сегодня достигает в элитных частных колледжах 30–40 тысяч долларов в год. Практически достигнут предел того, что может себе позволить даже зажиточный средний класс США. Несмотря на скидки, стипендии и студенческие подработки, выпускник нередко вступает в трудовую жизнь с долгами в сто и более тысяч долларов.
Как некогда советские вузы перепроизводили инженеров, так и американские университеты сегодня, по велению рыночного выбора, выпускают массу менеджеров и адвокатов. Долги за обучение у них еще выше, однако пока есть надежда на отдачу. Прием в аспирантуру, которая означает годы благородной бедности, теперь поддерживается в основном за счет иностранцев. Немало правды в шутке, гласящей, что американская аспирантура сегодня – это когда профессор из России обучает высшей математике китайцев и индусов.
Новый упор на конкуренцию между университетами (рейтинги которых регулярно публикуются во влиятельных изданиях) приводит к тому, что профессура под всяческими предлогами отказывается учить студентов, чтобы больше времени уделять профессиональным публикациям. Именно число и место публикаций создают реноме и, соответственно, возможности перехода на другую работу с более высокой зарплатой. Деканы эти маневры тихо ненавидят, но вынуждены перекупать своих «звездных» преподавателей как футболистов или оперных примадонн, поскольку опасаются падения рейтинга отделения и всего университета.
Из борьбы за «звездный» состав проистекают два других вида уродств. Преподавание все более возлагается на вечно временных «лекторов» с зарплатами на уровне прожиточного минимума и без всяких прав и социальных благ.
С другой стороны, «звездный» состав склонен добиваться успеха на интеллектуальных рынках, создавая узкогрупповые, зато более надежные монополии по чисто техническим интересам. Отчего главные научные журналы становятся невыносимо скучны, переполнены жаргоном и наукообразными выкладками.
Интеллектуальная собственность – другая форма монополизации. Университетское руководство надеется, что разработки их исследователей найдут успех на рынке. Лавры Стэнфорда и Силиконовой долины, конечно, великий соблазн. По прошествии двух десятилетий рыночных реформ становится ясно, что, как и всякая золотая лихорадка, это игра в рыночную рулетку. Огромные средства, вложенные в биофармацевтику и нанотехнологии, пока что в большинстве случаев не оправдали ожиданий. Зато до курьезного успешной оказалась разработка диетологов Университета Флориды – лимонад, обогащенный электролитами. В наши дни увлечения активным образом жизни новый атлетический лимонад, запатентованный под торговой маркой «Гаторад» (по названию флоридской команды «Гаторы», т. е. аллигаторы) сумел потеснить на рынке самих Пепси– и Кока-колу! Среди университетских патентов многомиллионная доходность «Гаторада» уступает сегодня лишь известному препарату от рака. Вот такие невысокие технологии.
С другим патентом, однако, вышел политический скандал. Несколько лет назад биологи из Висконсина добились успеха в расшифровке генома макаки-резуса. Окрыленный новостью ректорат тут же прислал им команду адвокатов, которые изящным ходом запатентовали открытие применительно ко всем приматам, т. е. включая человека. Тем самым прочие исследователи в данной области обязывались впредь платить пошлину висконсинцам. Университет отступил после всемирного взрыва негодования.
Известный организационный теоретик Артур Стинчком в ответ на подобные истории опубликовал работу с выразительным заголовком «О коммунизме научного знания». Аргументация довольно проста. Еще в тридцатые годы классик социологии Роберт Мертон показал, что валюта научного сообщества – не деньги, а признание. Парадокс в том, что признание достигается именно открытым доступом к новому знанию. Равно как и само новое знание неизбежно основывается на длительном, начиная со студенческой скамьи, усвоении прежде добытого знания, причем заранее не известно, какая его часть послужит толчком к последующим озарениям. Вывод – ограничение знания в форме государственной либо коммерческой секретности создает препятствие для инноваций. Эмпирический анализ взаимодействия Стэнфорда с Силиконовой долиной показывает, что сами инновации, принесшие коммерческий успех, росли на почве свободных интеллектуальных обменов в социальном сообществе ученых, студентов и техников.
Политические мыслители Юрген Хабермас и Мойше Постон подходят к той же проблеме с другого края. Университет составляет важнейшую часть современной демократии, ее коммуникативное пространство – проще говоря, профессиональное сосредоточение идей и критического анализа. Полезность университета невозможно свести к денежному измерению, поскольку речь идет об общественном благе. Если хотите, это как витамины в пище – глазу не видны, но без них жизнь хиреет.
