Имена авторов теоретических прорывов, которые я перечислил ранее, конечно, широко известны на Западе. Если бы существовала Нобелевская премия по социологии, то в списке ближайших кандидатов на нее, несомненно, значились бы Тилли и Бурдье (увы, уже посмертно), а также Валлерстайн, Арриги и Коллинз. Но при этом все эти великие ученые остаются где-то вне ремесленного мейнстрима, куда их идеи с трудом умещаются. Куда важнее то, что теоретические прорывы в макроисторическом понимании общества никак не согласуются с неолиберальным видением мира как конкурентной арены атомистических индивидов. Поэтому даже если имена известны и почитаемы, продолжения исследовательских программ практически не наблюдается.
Вот в этом направлении и видится тот обходной путь, по которому можно сманеврировать в обход затора[96]. Здесь должно вступать в действие гершенкроновское «преимущество отстающего». Довольно менять советскую догматику на догматику антисоветскую, «научный коммунизм» на «научный неолиберализм». На Западе уже давно выдвинуты и подробно обоснованы идеи, подрывающие господствующую ортодоксию. Вот их бы пересаживать и развивать, тем более что время, как представляется, уже не терпит. Западу и прежде всего Америке, судя по множеству признаков, предстоит свой перестроечный кризис. Это как раз будут времена для продумывания альтернатив.
Где и почему случается хорошая наука?
ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕМ нам служит судьба Вены. До рокового 1914 г. в столице многонациональной Австро-Венгрии работали (просто навскидку) физик Больцман, психиатр Фрейд, философ Виттгенштейн, экономисты фон Хайек, Шумпетер, Поланьи, художник Климт, композиторы Малер и Барток. В Вене на исходе XIX в. возник феномен кумулятивной, многофункциональной «интеллектуальной площадки». Говоря образно, фонтаном била эмоциональная энергия творчества, выплескивавшаяся из одной креативной области в другую. Музыка, философия, споры о политике и мироздании разделены перегородками только в учебных курсах. В жизни эмоциональная энергия неизбежно и необходимо перетекает из одной области в другую, создавая тот самый кумулятивный заряд, который порождает творческий порыв.
Американский социолог Рэндалл Коллинз в тысячестраничном труде (кстати, переведенном на русский) показал, что гении не рождаются случайно, как бы в некоей статистической пропорции от всего населения. Вопреки расхожему образу, конкретно-социологическое изучение исторических материалов показывает, что не бывает гениев-одиночек. Даже сочиняя в стол, писатели, философы или пророки космоплавания вроде Циолковского на самом деле внутренне обращаются к кому-то, например, к власть предержащим или потомкам.
Теория Коллинза постулирует необходимые условия инноваций. Во-первых, должен сложиться устойчивый средний уровень, от которого уже могут взметнуться вверх пики гениальности. Во-вторых, в каждой области очень желательна конкуренция нескольких школ. Новаторами и «гениями» становятся те представители старых или создатели новых школ, которые нашли ответы на вызовы соперников или решили ранее неприступные задачи, т. е. совершили прорывы на новые этажи знания, куда устремляются последователи. И, в-третьих, для творчества совершенно необходимы несущая структура и аудитория. Лаборатории, как и театру, нужна публика (или, на кибержаргоне, пользователи), откуда многократное эхо усиливает и возвращает создателям эмоциональную энергию. Равно требуются подходящее здание, способный распознавать талант импрессарио, преданные делу золотых рук техники и, пардон, толковый бухгалтер.
С исчезновением этих условий уходит эмоциональная энергия, затухает творчество, люди покидают площадку. Притча о Вене XX века поучительна именно тем, что даже восстановление экономического комфорта не предотвращают интеллектуальнный упадок и провинциализацию. Поэтому, несмотря на текущее экономическое оживление, нас должен беспокоить вопрос: что будет через ю-зо лет с Москвой, с крупными городами России и тем более со столицами бывших республик СССР? Как сопротивляться упадку, и на что возлагать надежды: на государство, рынок, национальную идею, евроинтеграцию, наконец, на диаспору?
Каждый из этих вариантов связан с идеологическими убеждениями. Здесь любое действие или бездействие неотделимо от вопроса о власти, поэтому призывы к объективности будут звучать наивно, если не лицемерно. И все-таки в политике успех зависит от создания коалиций, а это обычно предполагает рациональную аргументацию и убеждение потенциальных сторонников. Именно с позиций возможной коалиции за не-исчезновение отечественной науки и искусства попытаемся разобраться с мировым опытом поддержки переднего края инноваций.
Россия пережила двадцать лет разрушительного кризиса, из которого она может выйти либо бедной и потерявшей науку (т. е. выйти в Третий мир, в Южную Америку вместо просто Америки), либо зажиточной, но все равно потерявшей науку (венский вариант), либо все-таки с наукой, и в этом случае – только экономически динамичной, поскольку это взаимоусиливаемая зависимость. Те, кто сегодня руководят Россией, провозгласили целью именно возрождение науки и экономическую динамику, под это выделены вроде бы действительно большие средства. Но давайте разберемся, откуда и куда мы идем.
СССР пал жертвой собственного прогресса. Использовав «преимущество отстающего» (эту некогда знаменитую концепцию выдвинул наш эмигрантский экономист из Гарварда Александр Гершенкрон), СССР дважды перескакивал через ступени и вырывался в лидеры технических инноваций. Впервые – в 1930-е – 1940-е гг., овладев танково-авиационной техникой и победив Германию в массовой моторизованной войне. Следом был создан ядерно-космический комплекс, который покончил с заокеанской изоляцией США. Это был триумф командной системы. Академику Курчатову тогда позволили распоряжаться десятой частью ВНП громадной страны.
Подобные прорывы дались ценой катастрофически быстрой перековки крестьянства в образованных горожан. К концу 1960-х гг., с приходом нового поколения, социальная структура нашего общества разительно отличалась от кануна индустриализации. В ней теперь преобладал новый средний класс специалистов, или, как тогда говорили, «творческая и техническая интеллигенция».
Горький парадокс в том, что инновации прекратились именно оттого, что господствующая бюрократическая элита более не могла распоряжаться этим средним классом, как некогда – крестьянами. При этом номенклатура и сама боялась оказаться под властью какого-нибудь очередного Берии. В итоге – патовая, но комфортная ситуация брежневского застоя, подпитываемого неожиданно свалившимися нефтедолларами. Кстати, те, кто тоскует по утраченным завоеваниям, смешивают память о комфорте 1970-х с жестоким условиями роста 1930-х – 1950-х гг.
Командная система, простите за тавтологию, нуждается в Главнокомандующем. Без деспотического лидера, способного ломать бюрократическую рутину и принимать волевые решения, такая система непременно впадает в застой – поскольку прочие (прежде всего конкурентные) источники инноваций были подавлены. Благородные, но беспорядочные эксперименты Н. С. Хрущева искали способ инновационного стимулирования без применения террора.
Тогда в новом среднем классе и возникает мечта о рынке как пути радикального освобождения от советской командной системы с ее помпезным лицемерием, карьеризмом, стукачеством, развращающей ленью и вечным дефицитом.
Распад СССР и геополитические подвижки наложились на Кондратьевскую понижательную Б-фазу в мировом хозяйстве, которая вызвала две типичные реакции среди капиталистических групп.
Во-первых, это борьба за снижение трудовых издержек в старых производственных секторах. Классовое замирение периода 1945–1980 гг. привело к мощному росту реальной зарплаты западных рабочих. С Тэтчер и Рейгана начался демонтаж «народного капитализма», что выразилось в приватизациях, снижении налогов, выводе капиталов из производства в сферу финансовых игр либо в переводе производства в более бедные страны.
Заметим, что если бы уровень образования и науки в самом деле играл столь решающую роль для глобальных инвесторов, как утверждают бизнес-консультанты, то преимущество безусловно было бы за бывшими республиками СССР, а не Китаем. Обвинительные указания на недостаток в России демократии и коррупцию – лишь отговорка, ибо сам Китай по этим параметрам далеко не образец для подражания. Дешевая и дисциплинированная рабочая сила оказалась явно важнее.
(Забавно пофантазировать, как обернулась бы судьба СССР, если бы переориентация на потребительский экспорт произошла сразу после 1945 г., когда наши условия напоминали китайские. Ездили бы сейчас американские потребители на новейших «Победах» и «Волгах» и покупали бы плазменные телевизоры «Рекорд» и «Горизонт»?)
