Прошел еще день. Около шести утра Зеефельдер постучался в комнату Руди: «Господин Герман, я уезжаю! Нельзя ли попросить вас встать и проводить меня до вокзала? Мне надо сказать вам кое-что важное…»
Зеефельдер выразил желание, чтобы Руди поступил работать к нему на фабрику. Возможно, он даже предоставит ему должность управляющего. Руди с семьей сможем поселиться на верхнем этаже большой виллы Зеефельдера. Как же так, заметил Руди, он ведь совсем ничего не понимает в тканях и в текстильном производстве. «Молодой человек, — возразил Зеефельдер, — зато вы хорошо соображаете и умеете ладить с людьми. Этого достаточно».
Перед самым Рождеством Руди выскользнул в Восточную Германию, и КГБ распорядился, чтобы он немедленно принял предложение Зеефельдера. С видом учителя, гордого своим учеником, Алекс сообщил ему, что постановлением Совета министров СССР Руди присвоено звание старшего лейтенанта. «Вы — мой самый многообещающий ученик. Самый способный. Жду от вас новых блестящих успехов!»
Зеефельдер и его жена приняли Руди и Ингу радушно, как близких людей, и привязались к Петеру как к родному внуку. Зеефельдер настоял, чтобы Руди позволил купить для него дорогой темный костюм, какой подобает носить управляющему фирмой. Сбросив свою куртку из заменителя кожи, поношенный свитер и заношенную беженскую рубашку и облачившись в новый костюм, Руди внезапно преобразился в важную персону, смахивающую то ли на банкира, то ли на дипломата.
Зеефельдер уже представлял его клиентам и другим деловым людям как своего «будущего управляющего». В своем обширном винном погребе, заставленном бочками и рядами бутылок, он учил Руди разбираться в винах, утверждая, что это не только полезно, но является общественной необходимостью в той среде, где предстоит вращаться его управляющему. Повсюду сопровождая Зеефельдера, Руди жадно постигал нравы, манеры и обычаи финансово-промышленной элиты. Он быстро приобретал лоск, респектабельность, свойственные этой публике, и умение себя вести в высших слоях западного общества, — хотя КГБ предполагал, что на усвоение этих навыков его питомцу понадобятся годы и годы.
Однажды вечером, задержавшись с ним вдвоем в конструкторском бюро, Зеефельдер объявил, что намерен завещать Руди свое предприятие. Тому, конечно, и в голову не пришло, что, быть может, именно сейчас имеет смысл порвать с КГБ, принять на себя управление фабрикой и начать жить обеспеченной, независимой жизнью. Напротив, Руди был всерьез обеспокоен. Став управляющим, он полностью привяжет себя к Ихенгаузену и уж наверняка не сможет разъезжать, выполняя поручения КГБ. Когда же потребуется — а это может случиться в любой момент, — чтобы он вообще переехал, его отъезд нанесет старику тяжкий удар.
Прошло несколько дней, и Руди угрюмо признался Зеефельдеру: нет, он не годится на роль управляющего. Будущее фабрики зависит от того, удастся ли Зеефельдеру нанять человека с опытом; а он, Руди, едва ли скоро приобретет такой опыт. Фабрикант, скрывая разочарование, сказал, что он это понимает и постарается подыскать для Руди какую-нибудь другую работу.
По совету Зеефельдера, Руди вложил 5 тысяч марок, полученных от курьера КГБ, в покупку небольшого снабженческого бюро, обслуживавшего главным образом школы. Приобретя — тоже на средства КГБ — подержанный «Фольксваген», он начал объезжать потенциальных клиентов; дело понемногу пошло, он приобретал сразу опыт коммерсанта и администратора.
В июле 1958 года на имя г-на Германа пришло официальное письмо из Управления по охране конституции. Руди и Инга знали, что так называется служба безопасности ФРГ, и почувствовали себя так, точно их вдруг обдало ледяным душем. В письме сообщалось, что на следующей неделе, в 10 часов утра, представитель Управления явится для беседы с г-ном Германом «по вопросу, носящему служебный характер». Нельзя было исключить, что за этим последует арест.
Служащий Управления по охране конституции, г-н Гофман, оказался импозантным мужчиной высокого роста. По спокойным, полным достоинства манерам его можно было принять за какого-нибудь заслуженного профессора. Извинившись, что отрывает Руди от деловых занятий, он заверил, что его визит не должен давать повода для какого-либо беспокойства. Закон требует, чтобы все беженцы с Востока были опрошены для выяснения всех деталей их биографии, и он пришел просто для того, чтобы выполнить это требование закона. Руди и Инга бойко повторили ему каждый свою легенду.
— Могу ли я узнать, г-н Герман, что заставило вас решиться на бегство в Федеративную республику?
Руди встал, прошелся по комнате и спокойно начал перечислять все язвы коммунистического режима. Рабочие и крестьяне подвергаются зверской эксплуатации. Партийные бюрократы жиреют, паразитируя на теле собственного народа. Коммунисты — это настоящие империалисты, убийцы, готовые убивать всех и каждого по прихоти своих безумных диктаторов. Нацисты, и те были лучше, — они, по крайней мере, убивали строго отобранных, а не случайных людей.
— Я разделяю ваши чувства, господин Герман. Но я, как видите, намного старше вас и поэтому знаю чуть больше о нацизме. Немецкий народ, как и советский, сам по себе не плох. Оба народа — и каждый их представитель в отдельности — тяжко пострадали из-за гнусных политических режимов, установившихся в Германии и в России. Но мы здесь, в Федеративной республике, создаем здоровое демократическое государство, и хорошо было бы, если б вы тоже смогли внести посильный вклад в строительство и укрепление такого государства. А пока мне остается поблагодарить вас за то, что вы так любезно ответили на все мои вопросы.
Благополучный исход этой встречи с представителями властей Руди и Инга отметили, распив бутылку шампанского.
Однако они радовались преждевременно: спустя несколько дней господин Гофман без всякого предупреждения снова наведался к ним, чтобы сделать Руди «почетное предложение, свидетельствующее о величайшем доверии». А именно: политические убеждения и персональные данные Руди произвели на господина Гофмана и его начальников такое сильное впечатление, что они пожелали после специальной подготовки направить его в Чехословакию в качестве агента западногерманской разведки. Конечно, это трудная работа, более того, опасная, и она означает, что ему придется надолго расстаться с женой и сыном. Но это — благородное дело, ибо таким образом Руди будет способствовать искоренению того самого зла, которым он так возмущался от имени всего человечества.
— Я понимаю, мое предложение требует, чтобы вы над ним как следует поразмыслили. Мы даем вам время подумать. Только, пожалуйста, ни с кем не делитесь тем, что я вам сказал… даже с собственной женой. Ее спокойствие и благополучие будет зависеть от вашего молчания.
— Боже мой! — горестно воскликнула. Инга. — Что же нам теперь делать?
Интуиция подсказывала Руди, что ему не следует консультироваться с КГБ, как поступить: могло случиться, что невидимый и анонимный чиновник в «центре» просто не поверит, что ему, Руди, вдруг ни с того ни с сего удалось завоевать доверие западногерманских секретных служб. Но как же ему отклонить такое серьезное предложение, апеллирующее к его патриотическому долгу? Отклонить его — значит выказать себя пустым фразером и трусом, а может быть, и навлечь на себя подозрение, которое даст основания властям оказывать на него дальнейшее давление или даже начать тщательное расследование деталей его биографии.
Неделю спустя, все еще не зная, на что решиться, и мучительно раздумывая, как ему поступить, Руди шел в Ульме по улице, где находился пользующийся скандальной известностью публичный дом, посещаемый в основном американскими военнослужащими из числа сержантского состава. И здесь его ждало неожиданное избавление от тревог последних дней. Из публичного дома вывалился на нетвердых ногах не кто иной, как господин Гофман. Справа и слева за него цеплялись две грубо накрашенные, нелепо разодетые и пьяно хихикающие проститутки.
Руди бросился к нему для рукопожатия. «Господин Гофман! — радостно окликал он смутившегося чиновника. — Вы меня узнаете? Я — Герман из Ихенгаузена! Какая неожиданная встреча! И надо же, что именно здесь… Мы с женой ждали вас, ждали… А вы вот, оказывается, где!..» Смятение, выразившееся на лице Гофмана, было гарантией тому, что Руди никогда больше не увидит его у себя дома и ничего о нем не услышит. Вероятно, его коллеги теперь тоже оставят Руди в покое. Что называется — пронесло.
Пока все шло более или менее нормально, Руди обменивался сообщениями с центром едва ли чаще, чем раз в месяц. Иногда «центр» требовал от него анализа политических событий, например, в таком роде: «Дайте оценку шансов прогрессивных кандидатов на предстоящих выборах. Дайте оценку отношения беженцев из Восточной Европы, осевших в ФРГ, к идеям социализма». Руди отвечал предельно честно: В обозримом будущем я не вижу ни в одной из германских земель никаких шансов у действительно прогрессивных кандидатов или у таких, которые пользуются репутацией прогрессивных. Беженцы всецело на стороне империалистической идеологии и еще долгое время будут подогревать всякого рода реваншистские настроения в ФРГ». «Центр» каждый раз бесстрастно отвечал: «Ваше сообщение учтено…» Как-то, заглянув в фотомагазин, Руди купил себе камеру японской марки. В те времена многие немцы все еще смотрели на японскую продукцию свысока, считая, что японцы копируют западноевропейские технические достижения, это и дает им возможность продавать изделия по дешевой цене. Но Руди знал толк в фотоаппаратуре и сразу понял, что камера первоклассная, несмотря на относительно низкую цену, него возникла мысль открыть представительство какой-либо японской оптической фирмы, чтобы самому продавать импортную аппаратуру и оптику. Заручившись согласием одной из японских фирм, он ликвидировал свою контору и открыл магазин фотопринадлежностей в Хейльбронне, к северу от Штуттгарта. Спустя некоторое время этот магазин смело можно было отнести к числу процветающих.
