Позитив (с позиции советского руководства):
— расширение «предмостного укрепления» на Западе, включившее Западную Украину, Западную Белоруссию, Литву, Эстонию и Латвию как частей Советского Союза;
— осуществление мер по такому же расширению в районе Бессарабии и Северной Буковины;
— приобретение «законного» права голоса на Балканах в результате превращения СССР в дунайскую державу;
— подтверждение (хотя и неудачное) своей претензии на включение Финляндии в сферу советского влияния;
— кажущееся повышение международного статуса и влияния СССР, являвшегося ранее в глазах западных демократий «парией», а теперь ставшего партнером в дипломатической игре;
— перспектива усиления влияния на Ближнем и Среднем Востоке, в том числе на Турцию и Иран;
— обещание германских поставок для военной промышленности и РККА, знакомство с немецкой передовой технологией.
Негатив (с более широкой позиции):
— моральный ущерб, нанесенный престижу СССР как фактическому союзнику Германии;
— неудача в советско-финской войне, показавшая слабость Красной Армии;
— укрепление позиций Германии в Юго-Восточной Европе, угрожающее традиционным позициям СССР (в первую очередь, в Болгарии);
— отчуждение от Англии и США, являвшихся потенциальными союзниками в случае германской агрессии;
— начавшиеся советско-германские трения по ряду проблем (Прибалтика, Балканы);
— трудности в международном коммунистическом движении, связанные с советско-германским пактом.
Как выглядел этот политический баланс в плане тех военных мероприятий, которые Сталин считал необходимым ускорить в преддверии будущего конфликта? Война 1939-40 года явилась серьезнейшим сигналом практической неготовности Красной Армии к крупным конфликтам. Пропагандистски раздутые успехи на Хасане (1938) и Халхин-Голе (1939) ранее служили удобной маскировкой сложностей Красной Армии после периода репрессий. Финская война вынуждала к серьезным выводам (о чем свидетельствовал акт передачи НКО СССР от К. Е. Ворошилова С. К. Тимошенко). Начатые с конца 1939 года срочные меры в сфере развития военной промышленности и техники к 1940 году еще не давали, да и не могли дать значительных результатов, поскольку все они были запланированы минимум на 1941-1942 годы. Так, авиаконструктор А. Яковлев свидетельствует, что новые самолеты для Красной Армии могли быть запущены в серийное производство лишь в 1941 году. То же относилось и к танковой промышленности. Все заседания Главного военного совета — при свойственном тогдашней системе идеологическом обрамлении — утверждении превосходства всего советского — тем не менее сигнализировали о больших просчетах и ошибках военного строительства. И снова возникает поразительная параллель 1940 года к схеме принятия решений предыдущего 1939 года. Как сознание неизбежности германского нападения довлело над Сталиным и Политбюро в дни решения — принять англо-французскую или германскую схему? — так и на этот раз все сложные политические маневры стали предприниматься на фоне военных решений, а именно решений антигерманского рода. Разумеется, в этом был своеобразный парадокс сталинской политики.
Для оценки наметок советского руководства перед переговорами в Берлине следует учитывать не только дипломатические шаги Москвы. Параллельно (и, к сожалению, независимо от них) с дипломатическими акциями шла переработка общих военных планов генерального штаба, которые отражены в документе под названием «Соображения об основах стратегического развертывания вооруженных сил Советского Союза на Западе и Востоке в 1940-1941».
До финской войны существовал подобный план, составленный в 1938 году. После окончания войны — в марте 1940 года — приступили к его переработке, что было связано с общей перестройкой Красной Армии после смены наркома обороны. Переработка шла в августе — октябре под контролем И. В. Сталина, что говорит о ее характере как составной части выработки общих военно-политических намерений Советского Союза в 1940 году.
Что же определяло эти намерения? Самое удивительное, что по сравнению с 1938 годом (т. е. со временем до советско-германского пакта) основная, а именно антигерманская ориентация плана не претерпела изменений. Эта ориентация, родившаяся еще во времена, когда заместителем наркома был М. Н. Тухачевский, лишь только подверглась уточнению. План, разработанный в марте 1938 года под руководством Б. М. Шапошникова, гласил: Советскому Союзу «необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на западе — против Германии, поддержанной Польшей, Италией, Венгрией, Румынией и Финляндией; на востоке — против Японии».
В 1940 году новый план исходил из того же предположения. Но его оценка направления немецкого главного удара не нашла поддержки у нового наркома Тимошенко и нового начальника генштаба К. Мерецкова. 19 сентября Мерецков и Тимошенко отклонили проект Шапошникова. 5 октября Сталин также отверг идею Шапошникова о главном ударе немцев севернее Припяти. 14 октября был представлен новый план, рассчитанный на отражение главного немецкого удара южнее Припятских болот. Так оставалось до самой войны. 14 октября был утвержден этот документ, а 17 октября получено письмо Риббентропа.
Что эти военные решения означали в политическом контексте? В «краткосрочном» аспекте — вывод из побед Германии на Западе, который не мог не иметь следствий для стратегического планирования. В «долгосрочном» — видимо, как бы перестраховка Сталина на случай, если нынешние (т. е. 1940 года) советско-германские отношения ухудшатся и перейдут в стадию конфронтации. Военно-стратегическое планирование было не чем иным, как частью общего курса на умиротворение, поскольку состояние Красной Армии в 1940 году еще не позволяло Сталину считать себя готовым для вступления в мировую войну. Собираясь предпринять в Берлине очередные маневры в рамках этого курса, Сталин как бы обеспечивал военно-идеологические тылы. Отдав в октябре распоряжения, которые, на его взгляд, обеспечивали стратегическую безопасность СССР, Сталин «с легким сердцем» мог идти на глубокий зондаж в Берлине.
Внешне отношения СССР и Германии, если судить по официальным заявлениям, оставались в рамках заключенных в 1939 г. соглашений, о чем Молотов говорил на мартовской и августовской сессиях Верховного Совета в 1940 году. В дипломатической переписке Берлина и Москвы тех времен, однако, появлялись нотки взаимного недовольства (особенно если рассматривать отношения СССР и Германии со странами Юго-Восточной Европы). Что касается германской стороны, то в Берлине уже прямо ставили вопрос о нецелесообразности дальнейшего следования пакту о ненападении. Более того, 2 июня 1940 г., а затем 30 июня Гитлер, рассуждая о перспективах войны после победы над Францией, высказал мнение о том, что следующим шагом должна быть операция против СССР, причем уже в 1940 г. Верховное командование вермахта (ОКВ) сочло этот срок нереальным, и 31 июля Гитлер назвал другой срок — май 1941 г., с чем военные согласились.
Знали об этом в Москве? Разрозненные и малодостоверные первые сведения о подготовке к кампании на Востоке стали поступать в летние месяцы 1940 года преимущественно по линии военной разведки (тогда — Пятое управление РККА, затем Разведуправление) и докладывались высшему руководству. Для оценки того, насколько эти разведсведения повлияли на военно-политические решения, можно лишь напомнить, что даже в мае — июне 1941 года, когда подобных предупреждений было уже более чем достаточно, то и тогда они не возымели действия. А ведь шел только 1940 год! Кроме того, в течение лета — осени 1940 года уже действовали распоряжения ОКВ о дезинформационных мерах, отданные 15 февраля 1940 г., и их жертвой пала резидентура НКВД-НКГБ в Берлине.
Важнейший и показательнейший пример этой серьезной дезинформационной операции дает деятельность берлинской резидентуры Первого управления (в дальнейшем — Первое главное управление, сокращенно — ПГУ) НКВД-НКГБ СССР. Эта резидентура долгое время находилась в тяжелейшем положении, так как репрессии лишили ее лучших работников, в результате чего она с 1938 г. практически вышла из строя. Лишь после соглашений 1939 г. берлинский «наблюдательный пункт» был реанимирован. Руководителем был назначен Амаяк Кобулов — бывший нарком госбезопасности Украинской ССР, человек безо всякого разведывательного опыта, но с большим весом в глазах наркома внутренних дел СССР Л. П. Берия, заместителем которого был брат Амаяка Захар Кобулов. Именно при Амаяке был в августе 1940 г. приобретен новый осведомитель, получивший кличку «Лицеист». Под ней скрывался латышский журналист Орестс Берлингс, в действительности являвшийся агентом германской службы безопасности — СД, работавший под руководством штандартенфюрера СС Р. Ликуса. О Берлингсе Риббентроп говорил, что мы «можем агента накачать, чем мы хотим». К сожалению, в Москве не распознали двойника и даже считали, что «Лицеиста» необходимо «воспитывать и в итоге из него может получиться ценный агент» (резолюция заместителя начальника ПГУ П. А. Судоплатова).
