Так конъюнктура, определяемая сменяющимися фазами российского стратегического цикла (он же цикл системы Европа-Россия), преломлялась в сознании идеологов с разной предрасположенностью.
Функциональные смысловые устремления и внутренние напряжения раннего евразийства раскрываются через смысловую структуру введенного ими ключевого термина «Россия-Евразия». В первых же евразийских публикациях нам бросается в глаза разнобой мотивировок вводимого термина. С одной стороны, уже современники, например Г.В. Флоровский, отмечали постоянное колебание между толкованиями «Евразии» в смысле «ни Европы, ни Азии», «отдельного мира» и ее же подачей в смысле «и Европы, и Азии», «помеси или синтеза двух». Уже предисловие к первому сборнику евразийцев «Исход к Востоку» объявило: «Русские люди и люди народов „Российского мира“ не суть ни европейцы, ни азиаты». И одновременно в программной статье Савицкого было объявлено, что «Россия есть не только „Запад“, но и „Восток“, не только „Европа“, но и „Азия“, и даже вовсе не Европа, но „Евразия“». В евразийских изданиях находим то утверждение, что русская культура «соединяет элементы» Европы и Азии, сводит их к некоторому единству, то рассуждения о русских как «плохих азиатах» в глазах «настоящих азиатов» и «плохих европейцев» в глазах Европы. Не случайно в статье некоего антрополога, подписавшегося инициалами В.Т. и пытавшегося обосновать биологическую особость сообщества «Евразии», прямо утверждается, что кровь евроазиатов по своим характеристикам представляет переход от типичного для европейцев состава к составам азиатов. В конечном счете, евразийцы не отказываются от данной Ламанским оценки Среднего мира как «ненастоящей Европы и ненастоящей Азии», где Европа кончилась, но Азия не началась, а впрочем, частичное сходство обнаруживается и с той, и с другой.
И вместе с тем у теоретиков евразийства проступают с не меньшей постоянностью намеки на иную мотивировку опорного словопонятия, возводящего его прямо к названию охватывающего Европу и Азию континента. В 1926 г. в «Опыте систематического изложения» евразийских воззрений было прямо объявлено, что в названии «России-Евразии» «давно уже утвердившийся в науке и обозначавший Европу и Азию как один материк термин получает более узкое и точное значение». Еще в 1925 г. Савицкий подчеркнул, что евразийцы «вновь "увиденному" материку нарекли имя, ранее прилагавшееся иногда ко всему основному массиву земель Старого Света, к старым "Европе" и "Азии" в их совокупности». В 1930-х он же, как и Якобсон, писал о Евразии sensu stricto («в более точном смысле слова»), противопоставляя ее Евразии sensu latiore («в смысле расширительном»), «охватывающей весь Старый материк». Как я уже писал, комментируя эти пассажи[56], у термина «Евразия» оказываются как бы два возможных обоснования, две внутренних формы. Одна соотносит Россию-Евразию каким-то образом с Евразией-материком, другая полагает нашу «Евразию» просто интервалом между типологически и географически определенными мирами и «Азии», и «Европы». Таким образом, в отличие от В.П. Семенова-Тян-Шанского евразийцы ввели в свою концепцию сознательную игру на омонимии двух Евразий, причем в рассмотренных контекстах проступает своего рода мифотворческое переворачивание отношения между эпитетом России и названием материка: будто материк («Евразия в расширительном смысле») – назван по России («Евразия в смысле более точном»).
Пытаясь проникнуть в механизмы этого сдвига, естественно сопоставить словоупотребление евразийцев с терминологией двух европейских геополитических доктрин, с которыми евразийцы должны были соприкасаться в своих разработках. Это доктрина «географической оси истории» X. Маккиндера и взгляды немецкой геополитической школы, лидером которой выступил К. Хаусхофер (по-видимому, именно у немецких авторов евразийцы восприняли сам термин «геополитика»). При сопоставлении этих трех школ геополитики складывается впечатление, что и евразийцы, и Хаусхофер в известной степени отталкиваются от «мирового сюжета» Маккиндера, однако разрабатывают разные его аспекты.
Хаусхофер, исходя из задачи немецкого противостояния Англии, как обозначившемуся с начала XX в. основному противнику, вдохновился страхом Маккиндера перед сплочением «хартленда», ядра континента с некой частью приморья – либо через русско-германский блок, либо через вытеснение России из значительной части хартленда японо-китайским сообществом. Отталкиваясь от страхов противника, Хаусхофер выстроил план сплочения «евразийского континента от Рейна до Амура и Янцзы» посредством японо-советско-германской оси, притягивающей к себе всех противников океанического, англо-французского империализма. В концепции Хаусхофера «Евразия» – это массив континента. В ранних работах он различает Ost-Asien и West-Eurasien как части этого массива: Восточная Азия – это и есть восток Евразии. В то же время в некоторых случаях (например, в статье 1940 г. «Континентальный блок: Центральная Европа – Евразия – Япония» в связи с обсуждением плана оси «Берлин – Москва – Токио») возникает как бы контекстная омонимия: если идея «Центральной Европы» отождествляется с Германией, то термин «Евразия» в этой цепочке как бы естественно соотносится с Россией. Однако неоспоримо, что эта метонимия всецело мотивирована сюжетом «связывания Центральной Европы – через большую Евразию насквозь – с ведущей силой Восточной Азии», на каковой оси Россия представляет некий важный промежуточный член (ein wichtiges Zwieschenglied). Руководствуясь такой же логикой, Гитлер, по воспоминаниям В. Шелленберга, свой приказ о подготовке войны против СССР сформулировал в терминах перехода к строительству «евразиатского пространства» (eurasiatischer Raum). И в текстах Хаусхофера, и в распоряжении Гитлера идеи материка-Евразии и России связываются предполагаемой ролью России в консолидации континента как звена между силовыми центрами Европы и Восточной Азии: будь то роль соучастника или добычи. В рамках такого сюжета состыкуются под одной фонетической оболочкой термина «eurasiatische» идеи материка, объемлющего Азию и Европу, и внутреннего пространства, выходящего на оба этих географических мира.
Но как раз такой связи у евразийцев найти невозможно. Исходя из идеи «России – особого мира» с неевропейской и неазиатской судьбой, они оказались полностью чужды идеи трансконтинентальных блоков, особенно мысли о союзе «сердцевины суши» с Центральной Европой. Трубецкой твердо предостерегает русских, разгневанных на Антанту, против убежища в германофилии, и Савицкий относит всю Европу к враждебному России-Евразии царству Океана. Еще важнее другое обстоятельство. Резко осуждая большевиков начала 1920-х за намерение «русифицировать» Европу под видом ее «коммунизации», евразийцы полностью приняли большевистскую политику в Азии – политику подрыва европейских империй и сфер влияния как «единственно естественную для России». Трубецкой провозгласил новую роль России как «огромной колониальной страны, стоящей во главе своих азиатских сестер в их совместной борьбе против романо-германцев и западной цивилизации». Поскольку в сестринские страны он зачислил территории в Азии, ведущие к теплым морям (Турцию, Персию, Индию, Китай, Афганистан), казалось бы, он тем самым прямо выходил на идею «континентального блока», пусть и противостоящего Европе. Но не тут-то было.
Тот же Трубецкой резко осуждает своего любимца Чингисхана, вышедшего за рамки евразийской империи и пытавшегося захватить азиатские платформы с их цивилизациями, притязавшего «на то, что можно завоевать, но нельзя удержать в руках», как и большевикам – Европу. В «формулировке» 1926 г. евразийцы сформулировали со всей определенностью: «"Цветная опасность" направлена не на Россию и угрожает Европе совсем на других путях. Она уже колеблет колониальные империи европейских держав, оставляя Россию-Евразию как неподвижный центр, вокруг которого закипает борьба и на который как будто склонны опереться своим тылом неевропейские культуры… В случае возможной борьбы Азии с Европой нам благоразумнее предпочесть наше евразийское самодовление превращению равнин Евразии в поле сражений». Здесь очевиден спор с В. Соловьевым, у которого в «Повести об Антихристе» силы Европы и Восточной Азии сталкиваются в битвах на земле России. Но точно так же евразийцы отторгают сюжет Маккиндера, у которого хартленд наступает на азиатское приморье: за такую стратегию они осуждают и большевиков, и Чингисхана. Их сюжет иной: приморью предстоит быть охваченным войной Азии против европейской гегемонии, Россия же, формально не вовлекаясь в войну, должна предоставить надежный тыл азиатам (стояние во главе Азии оборачивается ролью исключенного из непосредственной войны, хотя и дружественного азиатам «неподвижного центра»).
