Итак, культурплюралистическую риторику ранних евразийцев надо воспринимать с поправкой на их главную сверхзадачу. Они вполне искренне верили во множественность «соборных личностей» – культур и народов, считая, что все эти личности должны включиться в православную «симфонию». Картина мира, обусловившая перенос названия материка на Россию, – в своей основе конфессионально-мифологическая. Запад отпал от соборности, которую в свернутом виде являет мировое средоточие – православная Россия; более того, он пытается эту соборность подменить, выдать свое за то всеобщее, центр и оплот которого – русская Церковь. Это вечный спор русского православия с Римом насчет того, какая из разошедшихся конфессий мистически несет в себе полноту христианства. Но раннее евразийство инсценирует этот спор в геополитических терминах, образах и сюжетах.
В формулировке 1926 г. евразийцы различают «кафоличность», или «соборность» церкви как внутреннюю ее черту (церковь «пребыла бы соборной даже в том случае, если бы в ней осталось всего два-три человека»), и «вселенскость» (экуменичность) как обозначение «географически-этнографическое и внешнее», означающее «факт и – еще более – идеал распространенности Церкви по всему миру, по всей населенной людьми земле…. Вселенскость, конечно, вытекает из соборности, будучи полнотой ее осуществления вовне; но эмпирически Церковь может и не охватывать вселенную иначе как в идеале, хотя всегда была, есть и будет актуально соборной». Это богословское раздумье обретает вполне ясный геополитический смысл, если учесть, что в следующем 1927 г. Вернадский предложил название Ойкумены – т. е. «вселенной», или «круга земель» – для массива, объемлющего Европу, Азию и Россию-Евразию, т. е. для Большой Евразии, с указанием, что это – вселенная «русской истории». Благодаря этим фактам мы можем восстановить картину мира ранних евразийцев следующим образом.
Мировая ойкумена, она же – актуально или потенциально – вселенская общность христианства, изображается массивом Старого Материка (Евразии-Ойкумены), на платформе которого друг другу противостоят Россия-Евразия и Европа. Сами эти названия иконически указывают, с одной стороны, на представляемую Россией (ядром материка) соборную целостность, а с другой стороны – на полуостров Европы как часть, от этой целостности отколовшуюся. Если Большая Евразия-Ойкумена в этом геополитическом коде – синоним к православной «вселенскости» и «кафоличности», то Россия – «средоточие мира, становящегося Церковью», закономерно берет на себя – символически – имя всего материка, объемля «в идеале» вселенную. Между тем, «прижатая к морям», «выдвинутая вовне» Европа выпадает из континента, персонализированного «соборной личностью» России.
На тех же основаниях моделируется отношение евразийцев к нехристианской Азии. Ее общества с их окраинным, приморским положением в «воцерковляемом» мире подвержены, в той или иной мере, «веянию духа сатаны». Но, как миры «потенциального православия», они достойны симпатий в их восстании против Европы, ведавшей истину и от нее отпавшей. Ранние евразийцы могли отметить, что их предшественники, Данилевский и Ламанский, как и некоторые западные авторы (например, А. фон Гумбольдт), называли Европу «полуостровом» Азии, иначе говоря, титуловали «Азией» тот массив, который в глазах евразийцев был Большой Евразией – Ойкуменой. Авторы формулировки 1926 г. с их доктриной «язычества – потенциального православия» верят в будущее становление Азии той «православной Евразией», что предызображена Россией. Для последней, однако, как сакрального фокуса становящейся Ойкумены III тысячелетия важно не расточиться в периферийных царствах «потенциальности» и «становления». Потому Россия обязана пребыть «неподвижным центром» относительно той материковой окраины, где должны разразиться битвы между отпавшей от Евразии Европой и еще не влившейся в Евразию «языческой» Азией. Мир должен быть «освобожден» от «ереси» и «раскола», в том числе через великую войну азиатов против Европы, чтобы иметь возможность развиваться к православию.
Исключительно важно, что в сознании ранних евразийцев пафос России-Евразии был связан с неприятием стиля Петербургской империи (этого не воспринял попутчик движения Бицилли, видевший в «Евразии» только европейско-азиатское междумирье и потому писавший, что «Россия, то есть Российская Империя, есть Евразия и всегда была Евразией»). Но увлечение Московской Русью имеет прямое отношение к генезису «географической мифологии» раннего евразийства. Формулировка 1926 г. объявила Москву XVI-XVII вв. «религиозным оправданием» евразийского мира. Трубецкой, как славянофилы или позднее И. Солоневич, полагает в «императорском самодержавии» – «вырождение допетровской … подлинно национальной монархии». Когда он призывал на Россию такую революцию, которая бы «стремилась быть "возрождением" глубокой древности», – то для него и его товарищей, в то время отказывавшихся видеть истоки «России-Евразии» в Киеве, эти слова звучали надеждой на возрождение духа Московского царства. В идеологии и словесности этой эпохи мы находим параллели к мифу о «России-Евразии» как сердцевине и прообразе мира-материка.
Вспомним, как Филофей обосновывал перенос имени «Рим» на Москву. Изображая мир, потопленный в неверии, с Москвою, вставшей над потопом как последнее царство, Филофей афоризмом «Рим – весь мир» (калькируя древнюю латинскую игру на созвучие «Града» и «мира», Urbs et orbis) утверждал тождество «Третьего Рима» всему уцелевшему миру. «Москва – Третий Рим», ибо Россия – это остаток ойкумены. В XVII в. из тех же посылок развивается идея царства, символически «держащего» весь земной круг, представляемый сообразно с традициями античной и средневековой географии. Комментарий на Библии 1663 года к изображению трех венцов в гербе московских царей гласит: «Яко есть Троицы теплая служебница. Яко воздержавствует Европою, Асиею, землею тричастные Ливии. Яко трех благодатей родительница». Держава, служащая на земле промыслу Троицы, несет герб, изображающий тремя венцами полноту мирового охвата, согласно с верой в троечастное членение мировой суши. Россия XVII в., символически «воздержавствующая» Европой, Азией и Ливией, – идеологическая предшественница раннеевразийской «России-Евразии» как религиозного и географического средоточия того Старого материка, который некогда отождествлялся с «кругом земель» (думается, трактовка Америки в «Миграциях культуры» Савицкого как земли, уступаемой для жизни Западу, могла поддерживаться средневековым географическим каноном, для которого Америка оказывалась землею, лежащей вне Ойкумены).
В основе омонимии «Евразии-материка» и «России-Евразии», похоже, обнаруживается своего рода наложение фабулы Маккиндера на «геософию» московского средневекового православия. Мифотворчество, представлявшее Россию то последней сценой в «потопленной» вселенной, то образом «европейско-асийско-ливийского» мирового царства, сталкивается с империалистической фабулой начала XX в., где «сердцевина Евро-Азии» пытается объять собою Мировой Остров. От такого совмещения фабула Маккиндера резко перестраивается: вместо битвы хартленда с приморьем видим приморье, полыхающее войной вокруг неподвижной «географической оси истории». Тезис об Америках с Австралией как недоступном для хартленда «внешнем полумесяце» оборачивается геокультурной сагой о том, как Россия-Евразия в Третьем Тысячелетии вытеснит Запад за океаны из «воправославленной» Большой Евразии. В конечном счете, миф евразийцев обнаруживает существенное сходство с мифом Тютчева, с той оговоркой, что теперь России отводится роль загадочной страны, выпавшей из исторических битв и взращивающей культуру, которой предстоит в отдаленном времени воцариться в Ойкумене. Если (со всеми поправками) этот сюжет сопоставим с тютчевской картиной становления мира Россией, то также и мировая битва европейцев с азиатами, предвидимая авторами «формулировки» 1926 г., представляет аналог к тютчевской Великой Резне народов, предваряющей становление «другой Европы – России будущего».
Вопреки тому, что евразийцы, и среди них – Савицкий, настойчиво педалировали свою чуждость всякой эсхатологии и, в частности, каким бы то ни было надеждам на «тысячелетнее царство» и разрешение мировых проблем еще в земной истории, в основе их геополитической имагинации явственно прослеживаются мифотворческие и, в том числе, эсхатологические тенденции – например, в том, как тот же Савицкий, опираясь на хронополитические выкладки, приурочивает воцарение культуры России-Евразии в Старом Свете к Третьему Тысячелетию. Аналоги с мифом Тютчева, в свою очередь имеющим прямые аналоги в пророчестве Серафима Саровского, подтверждают этот вывод. Похоже, эти установки Савицкий сохранял еще в 50-х, когда в мордовском лагере писал в стихотворении «Грамматистам русским»:
