Вскоре мы подошли вплотную к обо. Разглядывая его, я не заметил никаких ритуальных предметов, ничего, кроме самого камня, целиком состоящего из окаменелого дерева.
Видя наше нетерпение, Лубсан начал говорить.
— Это и есть Эрдэнэ-Цогт-обо — жертвенник Драгоценного пламени. Вы хотели узнать тайну названия этой горы — она здесь — в этом камне.
И с этими словами старик снял с вершины обо самый верхний камень величиной с ладонь и бережно протянул его мне.
Это был уплощенный обломок многоцветного окаменелого дерева, аналогичный найденному нами в россыпи. Однако меня поразил необычный природный рисунок камня, хорошо проступавший в его продольном сколе: на основном зеленовато-желто-коричневом фоне с едва сохранившейся текстурой древесины резко выступали палево-красные, расходящиеся в разные стороны пятна, удивительно напоминавшие язычки пламени.
— Это и есть Эрдэнэ-Цогт — Драгоценное пламя, — торжествующе произнес Лубсан. — Я обнаружил его в чулуужсан мод и своими руками соорудил из него обо.
Стоявший рядом Билл нацелился, было, фотоаппаратом на обо, но Лубсан остановил его запрещающим жестом.
— Знак Огня венчал боевые знамена воинов, защищавших свою отчизну. Перед знаком Огня давали клятву. Дайте и вы клятву у этого обо, — проникновенным голосом произнес Лубсан. — Поклянитесь сеять добро между людьми! Мир могут спасти только добро и разум!
Лубсан замолчал и выжидательно посмотрел на нас. Мы с Биллом, проникшись серьезностью момента, исполнили пожелание старика.
— Теперь возьмите себе этот священный огонь, воплотившийся в камне, и храните его, — сказал Лубсан, протягивая мне и Биллу по кусочку камня размером со спичечный коробок. — Пусть этот камень принесет вам обоим добро и поддержит огонь в ваших сердцах!
Мы вернулись в кочевье, когда солнце было в зените. После прощальной трапезы Билл начал собираться в дорогу.
Перед расставанием из юрты вышел Лубсан, держа в руках большую пиалу, наполненную до краев верблюжьим молоком. По старинному монгольскому обычаю, как это требовалось перед дальней дорогой, он плеснул молоко на колеса газика, а остатки его вылил в желтую пыль дороги. На счастье!
Билл подошел ко мне и протянул руку.
— Гуд бай, Юри!
— Гуд бай, Билл! Привет твоей Миссисипи!
— О’кэй! Привет твоей Волге!. Бог даст, может, когда-нибудь сплаваем вместе на плоту или лодке, если, конечно, к тому времени наши реки не превратятся в мертвые водоемы.
Окаменелое дерево аризонского типа (Памятный камень с Эрдэнэ-Цогт-обо). 1:2.
Затем Билл снял свою опаленную монгольским солнцем ковбойскую шляпу и надел ее на мою голову.
— Носи на память! — Я, в свою очередь, снял со своей геологической куртки профессиональный значок с сердоликом и прикрепил его на груди американца.
Газик, урча мотором и оставляя за собой шлейф пыли, тронулся в путь. Не проехав и сотни метров, он вдруг остановился, и из него выпрыгнул Билл. Я пошел ему навстречу.
— Слушай, Юри! — быстро заговорил Билл. — Я обязательно приеду на следующий год в Гоби! Только в Гоби — и никуда больше! Я хочу снова встретиться с тобой и Лубсаном, нам есть о чем поговорить. А ты приедешь?
Я обещал Биллу приехать в Гоби на следующий год и сдержал свое слово. В следующем году, в то же самое время, мы снова оказались в Южной Гоби.
Осень в Гоби — самая прекрасная пора. Небо, как всегда, было наполнено бездонной синевой, но марево потускнело и не было той палящей жары, какая бывает летом. Над головой гогоча уносились на юг, в Китай, стайки перелетных птиц. Охотничий сезон был в самом разгаре, и международный кемпинг в Гурвансайхане, как всегда, бурлил разноязыкой и пестрой толпой туристов. К моему огорчению, Билла Джонса среди них не было. Задерживаться не стоило, и мы сразу из Гурвансайхана поехали к Эрдэнэ-Цогт. И всю дорогу, трясясь на ухабах и глотая гобийскую пыль, я думал о Лубсане. Жив ли этот удивительный мудрец, так глубоко запавший в мое сердце?
У сиреневого холма нас привычно встретили белые юрты кочевья Жаргала. А вот и он сам, а рядом — его малыш Батху, такой же чумазый и озорной.
Жаргал радостно трясет мою руку.
— Таны бий сайн уу?! (Как Вы себя чувствуете?!).
— Сайн, та сайн уу? (Хорошо, а как Вы?).
— Дза, дзугэр? (Ну, ничего!) — смущенно отвечал Жаргал, потупив взор.
— Где Лубсан-гуай?! — сразу, почуяв недоброе, спросил я.
— Нет больше Лубсана. Он покинул нас вскоре после надома,[10] — глухим голосом едва выдавил из себя Жаргал. — Тело его нашло последний приют там — в Эрдэнэ-Цогт, где он пожелал. А белая душа его переселилась, может, в того младенца, что родился в тот день в соседнем кочевье, а может, — в дикого архара, что поселился в ту пору у Эрдэнэ-Цогт-обо. Как знать? Вы пойдете туда? Вас проводить?
— Да, Жаргал, я пойду туда, но пойду один.
День клонился к вечеру, и небо горело сапфировым цветом. Я пошел той самой дорогой, по которой год назад мы с Биллом, ведомые Лубсаном, пришли к обо.
Все было, как прежде, Каменная пирамида по-прежнему одиноко стояла на вершине холма и пламенела в лучах заходившего солнца, а вдоль застывших холмов лихорадочно метались зловещие тени. Я подошел к обо, испытывая какое-то непривычное волнение. Какое-то подсознательное чувство толкнуло меня вперед и заставило приподнять верхний камень на вершине обо. Под ним я нашел записку, написанную по-монгольски. В ней я прочел: «Пусть свершатся в жизни все Ваши добрые дела. Как вечна Земля, так вечны и добрые дела человека!».
Это было последнее послание Лубсана ко мне, Биллу, ко всем знакомым и незнакомым ему людям.
Билл Джонс так больше и не приехал в Монголию. Но меня интересовала судьба моего «первого американца», дороги были и воспоминания, связанные с ним и с незабвенным Лубсаном. Долгое время я не имел о Билле никаких сведений, и только незадолго до отъезда на Родину я встретил проводника, сопровождавшего Билла в его поездке на Эрдэнэ-Цогт. Он только что вернулся из Гурвансайхана, где обслуживал группу западных туристов. Среди них оказался один пожилой американец, знавший Билла Джонса. Он и поведал проводнику о судьбе Билла.
Вскоре после возвращения из Монголии Билл бросил все дела, распрощался с цивилизацией и уехал на север Канады, в дикую первозданность Британской Колумбии. Он купил себе охотничий домик на берегу озера, охотился с кинокамерой на медведей, лосей, бобров и был, наверное, по-своему счастлив. Но однажды он не вернулся с рыбалки. Его осиротевшую моторную лодку нашли индейцы из племени бобров на берегу любимого им озера…
И еще поведал американский турист, что Билл много рассказывал ему о Монголии, вспоминал о монгольском астрологе и каком-то аризонском дереве из пустыни Гоби, которое приносит людям добро.
Вот такая история связана с кусочком розово-красного окаменелого дерева с Эрдэнэ-Цогт-обо — одного из самых памятных моих камней.
Были и легенды о сердолике
«Никакой иной камень не был в большем употреблении у древних, чем сердолик».
Плиний Старший
«Сердолик оказывает успокаивающее и усмиряющее действие».
Мехитар Гараци XII в
Все открывшееся моему взору казалось давно знакомым и легко узнавалось, как после недолгой разлуки. Вот она, суровая и неприступная с виду громада уснувшего вулкана Карадаг! А вот и живописная бухта, укрывшаяся между вулканическими скалами, со своим знаменитым самоцветным пляжем. Она так и названа А. Е. Ферсманом — «Сердоликовая». Правда, сердолика на пляже почти не осталось — его выбрали ретивые туристы-камнелюбы, ежегодно совершающие набеги на этот удивительный уголок Крыма. Но щедрая Природа время от времени все же восполняет эту потерю. Во время грозных осенних и зимних штормов пенящиеся волны выбрасывают на берег бухты хорошо окатанные и отшлифованные самоцветные камешки — чудесный дар прибрежного вулкана и моря.
А вот там впереди в Сердоликовую бухту, словно водопад, обрывается дикое ущелье Гяурбаха («Сада неверных»), ведущее к старому жерлу вулкана Карадаг. На его крутых и труднодоступных скалах, судя по описанию Ферсмана, должны прятаться жилки и миндалины сердолика: то мясо-красного (карнеола), то нежно-розового, непрозрачного, как эмаль, получившего название «ангельская кожа».
Да, да, именно по этим скалам карабкались в поисках сердоликов герои остросюжетной новеллы А. Е. Ферсмана «В огне вулкана». Помните, как студент увлек своими рассказами о геологии, вулканах и минералах свою юную спутницу. Как здесь, на Карадаге, она заразилась той «каменной болезнью», которой заболевают все, прибывающие сюда. И вспыхнувший в ней «огонь азарта» поднял ее на эти завораживающие и одновременно пугающие кручи, заставил забыть обо всем, в том числе и о подстерегающей в горах на каждом шагу опасности. Море приняло ее в свою пучину вместе с упавшими каменными глыбами и розовым сердоликом в них. И только спустя три дня оно вернуло тело юной девушки на дивный пляж Сердоликовой бухты, той самой, где находился я со своим спутником.
