«Это странно, — сказал он, — но ее клетки живут дольше, чем память о ней самой».
И добавил, что если я хочу что-нибудь узнать о Генриетте, то мне нужно подняться выше по дороге и поговорить с ее кузеном Клиффом, с которым они росли вместе, как родные брат и сестра.
Когда я пришла по тропинке к дому Клиффа, он решил, что я — или свидетель Иеговы, или страховой агент, поскольку все навещавшие его белые люди были либо теми, либо другими. Он улыбнулся, помахал рукой и спросил: «Как дела?»
Клиффу было около семидесяти, и он все еще присматривал за табачным амбаром позади фермерского дома, построенным еще его отцом десятки лет назад. Он несколько раз в день проверял топки, дабы убедиться, что в них сохраняется нужная температура — 120°. Стены дома были выкрашены в белый цвет и в цвет электрик, но они были в пятнах жира и грязи. У другой двери он навалил картонки и одеяла, чтобы удержать теплый воздух, а дыры в потолке, стенах и окнах заделал газетами и изолентой. Сам Клифф спал внизу между холодильником и дровяной плитой на маленькой тощей двуспальной кровати, стоявшей рядом со складным столом, заваленным таким количеством таблеток, что он уже забыл, для чего они нужны. «Может, от рака простаты, — сказал он, — или, может быть, от давления».
Большую часть времени Клифф проводил на крыльце в клетчатом кресле — настолько потрепанном, что сидеть приходилось на пенопласте и пружинах, торчавших из него, — и махал рукой каждой проезжавшей мимо машине. В нем было бы больше шести футов [1,8 м], если бы не сутулость. Кожа его была шершавая, обветренная, как у аллигатора, светло-коричневая; зрачки цвета морской волны окружала темно-синяя радужка. Десятилетия, проведенные на верфях и табачных полях, сделали его руки грубыми, как мешковина, ногти были желтыми, обломанными и стертыми до кожи. Разговаривая, Клифф смотрел в пол и то и дело сплетал скрюченные артритом пальцы, один на другой, будто скрестив на удачу. Потом расплетал их, и все начиналось заново.
Услышав, что я пишу книгу о Генриетте, он поднялся с кресла, натянул пиджак и пошел к моей машине, восклицая: «Ну так поехали, я покажу, где она похоронена!»
Около полумили вниз по дороге к Лакстауну Клифф велел мне припарковаться перед домом из шлакоблоков и прессованного картона — не больше трехсот квадратных футов [28 м2]. Толчком открыв ворота из деревянных столбов, обтянутых колючей проволокой, он вышел на пастбище и махнул мне рукой, чтобы я шла следом на другую сторону. На дальнем конце пастбища, скрытая деревьями, стояла бревенчатая хижина, построенная еще во времена рабства; она была обшита досками, в щели можно было хорошенечко разглядеть, что внутри. Окна хижины были без стекол, заколочены деревяшками и ржавыми вывесками Coca-Cola 1950-х годов. Домик покосился, его углы опирались на каменные глыбы разного размера, более двухсот лет державшие строение над землей, фундамент был достаточно высоким, чтобы под ним мог проползти маленький ребенок.
«Вот старый дом-пристройка, где выросла Генриетта!» — воскликнул Клифф, указывая на хижину. Мы прошли к дому, ступая по красной земле и сухим листьям, шуршавшим под ногами. Пахло шиповником, соснами и коровами.
«Генриетта содержала тут все в полном порядке — настоящий дом был. Сейчас я его с трудом узнаю».
Пол внутри был покрыт соломой и навозом. В нескольких местах он провалился под тяжестью коров, которые теперь свободно бродили по дому. Наверху, в комнате, где когда-то жили Дэй и Генриетта, по полу были разбросаны останки воспоминаний о прежней жизни: порванный в лохмотья рабочий ботинок с металлическими глазками, но без шнурков, бутылка из-под минеральной воды TruAde с красно-белой наклейкой, крошечная женская выходная туфелька с открытыми пальцами. Я спросила, не принадлежала ли она Генриетте.
«Могла! Выглядит в точности, как ее туфля!» — ответил Клифф.
Он указал на бывшую подпорную стену, обвалившуюся много лет назад, на месте которой остались лишь остовы двух высоких окон: «Вот тут спала Генриетта».
Она часто лежала на животе, глядя в эти окна на деревья и на семейное кладбище — открытый маленький клочок земли в четверть акра [10 соток] — несколько могильных плит, огороженных теперь несколькими рядами колючей проволоки. Те же коровы, что истоптали пол в доме-пристройке, повалили часть кладбищенской изгороди и оставили после себя навоз и отпечатки копыт на могилах, превратив убранство могил в груды стеблей, лент и стирофома, а также обрушили несколько могильных камней, которые теперь плашмя валялись рядом на земле.
Мы вошли в дом, и Клифф, качая головой, поднял куски сломанной таблички. На одном куске было написано «любим», на втором — «маму».
Некоторые могильные камни семейного кладбища были самодельными из бетона; другие были из мрамора и куплены в магазине. «У этих водились деньги», — пояснил Клифф, ткнув в один из мраморных камней. Многие могилы были отмечены металлическими пластинками размером с карточку из картотеки, закрепленными на палках, с именами и датами; другие же могилы остались безымянными.
«Бывало, мы помечали могилы булыжниками, чтобы потом можно было их найти, — сказал Клифф. — Но однажды по кладбищу прошелся бульдозер и снес большую часть тех камней». Теперь же, по его словам, на кладбище Лаксов похоронено столько народу, что уже давно не хватает места для новых могил и гробы ставят друг на друга.
Он указал на углубление в земле, ничем не помеченное: «Это был мой хороший друг». Затем он принялся тыкать пальцем в разные места кладбища, где в земле угадывались углубления. «Видите тут низинку… и тут яма… вот еще одна… Это все безымянные могилы. Со временем они проседают, когда раскисшая земля заполняет гробы». Время от времени он указывал на маленький плоский камень, торчавший из земли, и говорил, что тут лежит его двоюродный брат или тетя.
«А это мать Генриетты», — произнес Клифф, показывая на одинокий могильный камень на краю кладбища среди деревьев и кустов шиповника. Камень был в несколько футов высотой, передняя его часть потемнела от времени и дождей и потеряла былую гладкость. Надпись на нем гласила:
ЭЛАЙЗА
ЖЕНА ДЖ. Р. ПЛЕЗАНТА
12 ИЮЛЯ 1888 ГОДА
28 ОКТЯБРЯ 1924 ГОДА
УШЛА, НО ОСТАЛАСЬ В ПАМЯТИ
Только прочтя даты, я поняла, что Генриетте едва исполнилось четыре года, когда она потеряла мать; примерно столько же было Сонни, когда умерла Генриетта.
«Генриетта часто приходила сюда поговорить с матерью и по-настоящему ухаживала за ее могилой. Теперь она сама лежит где-то тут рядом, — сказал Клифф, размахивая руками в сторону клочка земли между могилой Элайзы и деревом в добрых пятнадцати футах от нее. — Ее могила всегда стояла без надписи, поэтому я не могу показать точное место, но всех прямых родственников хоронят рядом друг с другом. Так что она скорей всего где-то тут».
Он указал на три углубления: «В любой из них может лежать Генриетта».
Мы молча стояли, лишь Клифф стучал носком ботинка по земле.
«Не знаю, что случилось с клетками Генриетты, — произнес он в конце концов. — Никто в округе не говорит об этом. Я только знал, что она болела какой-то редкой болезнью, потому что очень быстро умерла, а ее клетки до сих пор живы, удивительное дело».
Он топнул ногой: «Слыхал, что было много исследований, и что ее клетки много сделали для лечения других болезней. Вот это чудо, что тут скажешь».
Внезапно он прокричал в землю, как будто говорил прямо с Генриеттой: «Они назвали их HeLa! И эти клетки по-прежнему живы!» — и вновь ударил ботинком по земле.
Спустя несколько минут на ровном месте, которое казалось пустым, Клифф ткнул пальцем в землю и сказал: «Знаете, тут белые и черные похоронены друг на друге. Кажется, здесь же лежат старый белый дед и его братья. Никак невозможно узнать, кто тут в земле». По его словам, единственное, в чем он был уверен, так это в том, что идея хоронить поверх белых предков-рабовладельцев их черных родственников была просто замечательной.
«Они проведут вечность в этом месте, — смеясь, промолвил он. — Теперь-то уж они наверняка решили свои проблемы!»
Прапрабабушка Генриетты была невольницей по имени Монинг (Скорбь). Белый мужчина Джон Смит Плезантс получил в наследство Монинг и ее мужа Джорджа от своего отца — одного из первых рабовладельцев Кловера. Отец Плезантсов происходил из квакерской семьи, и один из его дальних родственников первым выиграл дело в суде Виргинии и отпустил на свободу своих рабов. Однако Плезантсы не продолжили эту антирабовладельческую традицию своей семьи.
Джордж и Монинг были рабами на табачной плантации в Кловере. Их сын Эдмунд, прадед Генриетты по отцовской линии, взял фамилию своего владельца, которая потеряла последнюю букву «с» и превратилась в Плезант. В сорок лет Эдмунд получил свободу и почти сразу же попал в приют для умалишенных. Однако, еще будучи рабом, он стал отцом многих детей, рожденных в неволе, в том числе и дочери по имени Генриетта Плезант — двоюродной бабушки Генриетты Лакс.
