Альберт Лакс — белый прапрадедушка Генриетты со стороны матери — унаследовал часть плантации Лаксов в 1885 году, когда его отец поделил землю между тремя белыми сыновьями: Уинстоном, Бенджамином и Альбертом.
Уинстон Лакс — дородный мужчина с бородой до живота — почти каждый вечер напивался в салуне в подвале универсального магазина. Когда Уинстон напивался и начинал драться, местные жители знали, что пришло время самому трезвому из них сходить за Фанни. О жизни Фанни ничего не известно. Скорее всего, она родилась рабыней на земле Лаксов и после получения свободы там же и осталась — подобно большинству рабов Лаксов, оставшихся на плантации в качестве издольщиков. Она часто ездила вместе с Уинстоном в пролетке, а когда он напивался, приходила в бар, стаскивала его с барного стула за длинную бороду и тащила домой.
Два других брата, Альберт и Бенджамин, вели более скрытую жизнь и мало что оставили в память о себе, помимо завещаний и земли в наследство. Большинство черных Лаксов, с которыми мне довелось беседовать, помнили Бенджамина Лакса как «старого белого дедушку», хотя некоторые из них по-прежнему, как и их родители, называли его «масса Бен».
Альберт умер 26 февраля 1889 года; к тому времени рабство уже отменили, однако мало кто из черных владел собственной землей. Альберт завещал землю пяти «цветным» наследникам, в основном участками по десять акров [4 га], и одним из этих наследников оказался дедушка Генриетты и Дэя Томми Лакс. В завещании Альберта не было ни слова о его родственных отношениях со своими наследниками, но жители Лакстауна знали, что они были его детьми от бывшей невольницы по имени Мария.
После смерти Альберта его брат Бенджамин судился, пытаясь отобрать часть земли у черных наследников. В суде он утверждал, что, поскольку изначально эта земля принадлежала его отцу, то он, Бенджамин, имеет право сам выбрать себе участок земли. Суд согласился с ним и поделил исходную плантацию Лаксов на два «равноценных» участка. Нижний участок — у реки — отошел Бенджамину Лаксу, а верхний — ныне известный как Лакстаун — получили черные Лаксы.
Через шестнадцать лет после этого судебного процесса находившийся при смерти Бенджамин Лакс продиктовал свое завещание, в котором выделил небольшие участки земли каждой из своих сестер, а оставшиеся 124 акра [49,6 га] и лошадей разделил между своими семью «цветными» наследниками, включая племянника Томми Лакса. Нет записей о женитьбе Бенджамина или Альберта Лаксов, и о рождении у них белых детей. Также в завещании Бенджамина — как и в завещании Альберта — не было ничего сказано о том, что указанные в завещаниях черные дети были его собственными. Однако Бенджамин называл их своими «черномазыми детьми», и, как гласят устные предания черных Лаксов, все жившие в той части земли Кловера, которая прежде была плантацией Лаксов, были потомками одного из двух белых братьев и их черных метресс, некогда бывших рабынями.
Когда я приехала в Кловер, расовые различия встречались повсеместно. Роузленд был «милым цветным парнем», который держал ресторан «Роузи», пока тот не закрылся; Бобкэт был «белым мужчиной», владельцем маленького магазинчика, а Генриетта ходила в «цветную церковь» Св. Матфея. Почти в первую минуту встречи Кути сказал мне: «Вы со мной говорите по-простому, хотя я черный. Вы не местная».
Все, с кем мне удалось побеседовать, клятвенно утверждали, что в Кловере отношения между расами никогда не были плохими. Однако они же рассказали, что всего в двенадцати милях [19,3 км] от Лакстауна находилось местное «дерево Линча», а на школьном бейсбольном поле, менее чем в десяти милях [16 км] от Мейн-стрит Кловера, вплоть до 1980-х годов проводил свои собрания ку-клукс-клан.
Стоя на кладбище, Клифф сказал мне: «Белые Лаксы знают, что здесь лежат все их родственники вместе с нашими, потому что мы — одна семья. Знают, но никогда не согласятся с этим. Они просто говорят: „Они — черные Лаксы, они нам не родня!“»
Когда я пришла к Карлтону и Руби Лакс — старейшим белым Лаксам в Кловере, они улыбались и болтали, пока вели меня от парадной двери в гостиную, заставленную пастельно-голубыми мягкими стульями и флагами Конфедерации. В каждой пепельнице стояло по флажку, несколько флажков — на кофейном столике, и один флаг в полную величину стоял в углу на подставке. Карлтон и Руби, муж и жена, были друг другу дальними родственниками. Оба они приходились родственниками Робину Лаксу — отцу Альберта, Бена и Уинстона Лаксов. Соответственно они были дальними родственниками также Генриетте и Дэю.
Карлтон и Руби поженились десятки лет назад, и за это время у них появилось столько детей, внуков и правнуков, что их было сложно сосчитать. Знали только, что больше сотни. Карлтону было за восемьдесят; он выглядел болезненным и хрупким, с такой бледной кожей, что она казалась прозрачной. Пучки волос, будто перезревший хлопок, торчали у него на голове, бровях, в ушах и ноздрях, а сам он сидел в большом кресле и бормотал что-то про те годы, когда работал в банке при табачном складе.
«Я выписывал чеки, — произнес он скорее для себя, — был табачным королем».
Руби тоже было далеко за восемьдесят, однако она сохранила острый ум, который казался на десятки лет моложе ее хилого тела. Она говорила одновременно с Карлтоном, рассказывала мне о своих родственниках, которые вели хозяйство на плантации Лаксов, и об их родстве с Беном и Альбертом Лаксами. На мое упоминание о том, что Генриетта была родом из Лакстауна, Руби выпрямилась в кресле и резко произнесла:
«А, так она цветная! Не пойму, о чем вы говорите. Вы же не о цветных, правда?»
Я пояснила, что хотела бы узнать и о белых, и о черных Лаксах.
«Что ж, мы никогда не были знакомы, — ответила она. — В то время белые и черные не пересекались. Не так, как теперь, и не могу сказать, что одобряю это. Не думаю, что это к лучшему».
Она замолчала и покачала головой.
«Так смешивать белых и черных, и в школе, и в церкви, и повсюду… кончится все тем, что белые с черными будут влюбляться и жениться друг на друге, и тому подобное… Не вижу в этом ничего хорошего».
На мой вопрос о родстве Руби и Карлтона с черными Лаксами супруги, сидя по разные стороны кофейного столика, так посмотрели друг на друга, будто я спросила, не марсиане ли они.
«У дяди отца было много цветных Лаксов-рабов, — ответила Руби. — Наверное, от него и пошла их фамилия. Очевидно, они взяли ее, когда покидали плантацию. Вот единственный вариант, который мне приходит в голову».
Уже после я спросила сестру Генриетты — Глэдис, что она думает об этом. И Глэдис, прожившая большую часть своих девяноста лет в миле от Карлтона и Руби, ответила, что никогда о них не слыхала.
«Черные и белые Лаксы — родственники, но мы никогда не пересекались», — пояснила она.
Она ткнула пальцем куда-то под кушетку, на которой я сидела.
«Достань письмо Лилиан», — попросила она сына Гэри.
Насколько Глэдис было известно, все родные братья и сестры Генриетты уже умерли; может быть, жива только одна, самая младшая — Лилиан. Последней весточкой от нее было письмо где-то в 1980-х годах, которое Глэдис хранила в обувной коробке под кушеткой. Лилиан писала: «Слышала, что папа погиб при пожаре» и спрашивала, правда ли это. Так оно и было: он умер в 1969 году, за двадцать лет до того, как она отправила это письмо. Однако больше всего Лилиан интересовало, кто и что рассказывал кому-нибудь постороннему о ее жизни. По ее словам, она выиграла в лотерею, она думала, что ее пытаются убить, потому что по округе ходили белые и спрашивали о ее жизни в Кловере, о семье и особенно о Генриетте. «Они знали такие вещи, о которых я понятия не имела, — писала Лилиан. — Мне кажется, нехорошо обсуждать других людей». С тех пор никто из родственников ничего не слышал о ней.
«Лилиан заделалась пуэрториканкой», — прижимая письмо к груди, сказала Глэдис.
Я взглянула на сидевшего позади нее Гэри.
«У Лилиан кожа была светлая, светлее, чем у мамы, — объяснил Гэри. — Она вышла замуж за пуэрториканца где-то в Нью-Йорке и с тех пор отрицала, что она черная, — обратилась в пуэрториканку, потому что не хотела больше оставаться черной».
17
Незаконное, аморальное и прискорбное
Покуда клетки HeLa росли в лабораториях по всему миру как сорная трава, у вирусолога по имени Честер Саутэм родилась пугающая мысль: а что, если раковые клетки Генриетты могут заразить работающих с ними ученых? Гай и другие исследователи уже доказали, что у некоторых крыс, получивших инъекцию клеток HeLa, вырастали опухоли. Так почему это не может быть у людей?
Исследователи вдыхали воздух рядом с HeLa, трогали и переносили их из пробирки в пробирку и даже обедали за столами рядом с ними. Один из ученых использовал HeLa для получения вакцины от вируса обычной простуды, которую вколол — вместе с некоторым количеством клеток HeLa — более чем четырем сотням людей. И никто по-прежнему не знал, может ли человек заразиться раком от HeLa или других раковых клеток.
