Мне было еще холодно, а ему нет. «Конечно, ты же в постели!» «Ну, забирайся сюда!» — последовало спровоцированное мною — о! без труда — его приглашение. Я тотчас влез. Мы охватили друг друга. <…> Волна, кажется нарастала. В подходящий момент я, как и планировал, говорю: «пойдем в мою комнату, там лучше…» Полагаю он понимал, что я имею в виду. Во всяком случае, он последовал за мною. В большой кровати было холодно; мы прижались друг к другу. Намерения стали простыми, но ничего еще не было сказано. Когда танец начался, я, погодя секунду, стянул с себя пижаму. Он всё время играл роль женщины. Мне пришлось раздевать его — снять с него пижаму за него. Тут уж — тело к телу, впервые для меня, ты знаешь. Я всё еще опасался его бегства от любого внезапного шага, а он, я думаю, стеснялся. Мы очень мало целовались, насколько помню, лицом к лицу. И я очень редко брался за его пенис. Мой он однажды потрогал своими пальцами, и это так бросило меня в дрожь, что он испугался. Но чередуя движения и стискивания, мы добрались до пика. Моя правая рука схватила его левую ягодицу, сжала ее и прижала его тело ко мне. Стал заметен запах пота. Вполне холодные мысли, помню, мелькали в моей голове: <…> «Надеюсь его эрекция в порядке» и тому подобное. <…> Наконец, волны страшно выросли, я утратил контроль над ситуацией. Я стал действовать силой, а он реагировал спокойнее, но постоянно. Наполовину под ним, наполовину на нем я кончил. Думаю, он кончил в тот же момент, хоть я и не уверен. Момент молчания, а потом он ускользнул в свою комнату, захватив свою пижаму. Мы пожелали друг другу доброй ночи. Было между 4 и 5 утра».
Предполагают, что в армии он искал смерти, так как терзался от своей раздвоенности (он был бисексуальным) и несоответствия идеалу (Delany 1987; Norton 1998: 206–209). Вот сонет еще одного молодого поэта той поры Питера Остина (Austen 1989: 20) на смерть Брука:
О прелестный возлюбленный! Нет, не покинул ты нас!
Из твоих уст маки пышные расцвели!
Другой английский поэт исключительно военной тематики, Уилфрид Оуэн, погибший в самом конце Первой мировой, был также гомосексуален (Norton 1998:210).
Для нашей темы интереснее другое — наблюдения над тем, как естественно возникают гомосексуальные тенденции у очень многих новобранцев уже в «учебке», где на них обрушивались совершенно новые и непривычные условия однополого общества. Прежде всего сексуальный голод. Лычев (1998: 35) пишет о солдатской уборной, куда было трудно попасть: кабинки надолго заполнялись.
«Половина серунов на самом деле таковыми не являлись. Они безбожно дрочили, подгоняемые нетерпеливыми возгласами страждущих занять их место. Уже потом, несколько месяцев спустя, я узнал от Вадима о неимоверных количествах разбросанной по стенкам кабинок спермы, которую ему приходилось убирать».
Этот сексуальный голод усиливался от общения со столь же изголодавшимися другими солдатами, от постоянных разговоров на сексуальные темы, а единственными обнаженными телами поблизости были мужские. Зато их было много. «Экстремальные требования тренировки солдат разрушали сексуальные модели поведения, которые были у каждого новобранца на гражданке и заставляли его подстраивать их к его солдатскому быту. Отделение от жен и других женщин, полнейшее отсутствие укромности и резкое уменьшение свободного времени окунали новобранца в сугубо мужскую воинскую культуру, теоретически гетеросексуальную, но изобилующую гомосексуальными тенденциями.
Каждый день он видел голые тела других мужчин и не имел укромности, ни когда он мылся под душем, ни когда пользовался туалетом, ни даже когда мастурбировал. Он страдал от одиночества и нуждался в новых друзьях, но ему еще предстояло сообразить, какие виды привязанности и интимности оказываются подходящими в мире без женщин. Интенсивность такого сугубо мужского мира могла подвигнуть новобранцев на то, чтобы смириться с направленностью своих сексуальных желаний на мужчин.
«Ты вдруг оказываешься сутки напролет окружен мужчинами, — вспоминает Бен Смолл, который восемнадцатилетним был призван в Военно-воздушные Силы, — в душевых и в бараках, в чем мать родила, и ты внезапно начинаешь понимать: «Господи! Вот что я такое. Как мне с этим быть?» <…>
Старший лейтенант Фрэнк, негр из морской пехоты, великолепный атлет, вспоминает, что его гомосексуальность проявилась впервые в морской пехоте. «Перемена произошла, вероятно, в учебном лагере морской пехоты. Вспоминаю, там был ряд парней, вызывавших у меня благоговейный трепет. Я лежал ночами просто больным и начал дрочиться от одной только мысли о них. <…> Я никогда не делал этого раньше.
3: До того ты никогда не фантазировал во время мастурбации?
Ф: Нет, правда нет. Тогда я и начал. Я дошел до точки: когда это стало просто убивать меня. Думать о них, быть около них всё время, что бы ты ни делал». В школе у него появлялось влечение к парням, но он умел подавлять это. «Но в учебке, всё время в шайке других парней, и ты всё время полуобнажен, утром все вскакивают чтобы стать в строй, у половины парней стоят, и ты такой же. Ох парень!» (Zeeland 1996: 96–97).
Необходимость справиться в учебке с сексуальной тревожностью побуждает новобранцев создавать свою собственную сексуальную культуру. Они пришпиливают над своими койками картинки женщин, рассказывают сексуальные истории, используют сексуальный слэнг, чтобы приспособиться к тому, что Меннингер назвал
«очень ненормальными жизнью и жизненными условиями». Сексуальные шутки придавали гетеросексуальную окраску каждодневной деятельности и обнаруживали личное неудобство новобранца быть в гомосексуальной среде воинской жизни. <…> «Х. сос» стало среди солдат во время войны излюбленным словечком, которое выкладывалось по всякому случаю. <…> «Друзья по дырку в ж. е» (asshole buddies) означало «закадычные друзья». Новобранцы игриво называли друг друга «милашка» (sweetheart)».
Наблюдатель военного времени сообщает о «постоянных шутках в бараках насчет гомосексуальных дел». Шутки прикрывали смехом тайную боязнь и успокаивали парней, позволяя им верить, что их неудобные чувства не так уж необычны, что они вовсе не «странные» (queer). В некоторых бараках шутовство ритуализировалось в «гомосексуальную буффонаду», самопроизвольную игру, в которой новобранцы прикидывались «лидерами» (queers) всей компании.
Армейский психолог описывает, как парни «по-детски» разыгрывали этот стриптиз друг с другом, когда оказывались раздетыми.
«Солдата, — описывал он, — возвращающегося голышом из душевой, встречали кошачьим концертом, непристойным свистом и возгласами типа: «Эй, Джо, тебе не стоит расхаживать в таком виде — ты не знаешь, как это действует на меня!» Джо в ответ заворачивается в полотенце и вихляет бедрами на женский манер. Некоторые парни присоединяются к буффонаде, играя роль понимающих зрителей: «А что, очень привлекателен!», «Давай, снимай!». Другие играют роль активных заказчиков сексуальных услуг: «Сколько ты хочешь за ночь со мной?», «Давай в мою кровать, ты получишь нечто самое лучшее за всю свою жизнь!» Армейский психолог описывает эту буффонаду как «определенную модель поведения» клинически «нормальных индивидов», которые таким способом защищались от гомосексуальной тревожности, стимулируемой жизнью в бараках» (Berube 1990: 36–39).
О том же вспоминает в своих солдатских мемуарах Дмитрий Лычев (1998: 222). Он регулярно развлекал своих товарищей анекдотами о гомиках. Под восьмое марта он получил письмо без обратного адреса: «Дорогая Димочка! Поздравляем тебя с твоим профессиональным праздником! Желаем тебе счастья в нелегком труде и поменьше прыщиков на твоей милой попочке. Наши мужские тела тоскуют по тебе. Твои незнакомые друзья». Его гетеросексуальные товарищи догадывались что его шуточки не спроста, но, как пишет Лычев, «не подозревали, насколько они правы». Его заинтересовало это письмо. «На предложение трахнуться не похоже, хотя доля правды в этом есть. Просто стёб? Скорее всего. Хлопцам нравится играть в эти игрушки».
Берубе подытоживает: «В такой чуждой и повергающей в одиночество среде новобранцы тотчас начинали завязывать приятельские отношения друг с другом, сходились парами как неразлучные друзья (buddies) или создавали небольшие компашки в каждой роте». Термин buddy отличается от слова friend (друг). Это закадычный друг, друг-товарищ, друг-соратник. В русском ему больше соответствует тюремно-лагерное «кент». Сначала такое приятельство складывалось по внешним поводам — землячество, соседство в строю или в бараке и т. п. Потом появлялись общие интересы, дружба, взаимозащита, теплые чувства (Berube 1990: 36–39).
О тесной дружбе морских пехотинцев и их жажде дружеских объятий пишет Давид Вуд.
За трудности и неудобства жизни в бараках «есть компенсации, — пишет он. — Одною является физическая близость. Дома, на гражданке, в переполненном метро эти парни сожмутся, если до их колена дотронется бедро соседа. Но здесь эти тормоза отсутствуют. Исчерпанные, одинокие…, они жаждут прикосновения другого человеческого существа… Морские пехотинцы говорят, что это то, что мало кто из гражданских может понять» (Wood 1994:46).
