Как пишет Зилбергелд (Zilbergeld 1978: 26), «в мире фантазий (мужского воображения и эротической литературы) есть только три размера членов — огромные, гигантские и столь большие, что не влезают в дверь». Гэри Гриффин (1995: 14) пишет:
«Жажда мужчин заполучить пенис побольше — это наваждение глобального масштаба, вы даже представить себе не можете, какого. Первобытные люди привязывали к члену тяжелые камни, а в эпоху европейского Ренессанса знавшие толк в портняжном искусстве мужчины вставляли многослойные прошитые гульфики на панталонах, чтобы создать у окружающих иллюзию своего большого члена».
Гриффин перечисляет традиционные методы действительного удлинения члена — полинезийский (описанный Маргарет Мид), перуанский, даосийский, индийский (метод племени Садху), метод тибетских монахов, арабский метод «джельк». К последнему прибегают жители Судана, известные своими огромными членами. Этот метод — это специальный массаж, и существуют специальные дома «магиль», в которых над мальчиками работают специальные мастера такого массажа.
В Европе это отнюдь не сугубо современная новация. Правда, в античной культуре, как уже говорилось, господствовал идеал небольшого члена. Это был тогдашний эротический канон. Как заметил в дискуссии об изображениях мужского тела фотохудожник А.Лепешкин, «условность изображения гениталий в античной скульптуре вовсе не ограничивается размером. Там еще фактура чрезвычайно условная. Исключительная аккуратность, ничего не болтается, вены не выступают, — то есть выглядит это так, как оно бывает, если вести совершенно здоровый образ жизни, лет в 15, и как совершенно не бывает, скажем, в 35. То есть, может, и бывает, но гораздо реже. (Смех.)» (Мужское 1997: 104).
Огромные члены оставлялись у древних греков рабам и специализированным на сексуальной стороне жизни богам и сверхъестественным существам, Приапу, сатирам. В формировании эротического канона для греческого гражданина эти образы не участвовали. То были, как отмечалось в названной дискуссии, «знаки другой культуры» по Бахтину. В «первой культуре» их не было — там была скромность размеров. Но на то были особые причины. В мировоззрении греков особая важность отводилась умеренности, мере. Их идеология выдвигала на первый план гражданские доблести и атлетические качества, а не наслаждение. Идеальным возрастом виделась юность, когда тело было еще не вполне созревшим для сексуальных наслаждений, а душа беззаботной. Вечно юными были их боги, вечную юность дарили они некоторым людям как высшее благо. Соответственно красивым считался у мужчины маленький член, закрытый, как у мальчика. А коль скоро греческое общество было по преимуществу мужским, то с этим телесным идеалом как-то связано и повальное увлечение античных греков педерастией, любовью к мальчикам. То есть уж если питать склонность к мужскому полу, то к мальчикам.
Древний Рим не поддержал эту традицию в отношении гениталий. Там мужчины, подобно современным, точно так же мечтали о большом члене, завидовали своим собратьям, имеющим большой член, гордились его наличием. В «Сатириконе» Петрония Энколпий (само имя героя означает «промежность») горделиво заявляет Эвмолпию: «Теперь ты легко можешь убедиться, что я неотразимее Протесилая и любого из остальных героев древности. С этими словами я задрал кверху тунику и показал себя Эвмолпию во всеоружии. Сначала он даже ужаснулся, а потом, желая окончательно убедиться, обеими руками ощупал дар благодати» (Петроний 1991: 132–133). У Апулея его Луций, колдовством превратившийся в осла, замечает об этом: «И ничего утешительного в злостном превращении моем я не видел, если не считать того, что мужское естество мое увеличилось…» (Апулей 1988: 126). Это рассматривается как благодать. Статуи римлян вполне реалистичны.
Средневековое христианство с его культом аскетизма и подавлением телесных проявлений, разумеется, либо вообще не изображало член, либо изображало его крайне редуцированным, несущественным. На иконах чресла непременно прикрыты набедренной повязкой, даже если ей по сюжету неоткуда взяться. У сохранившихся античных статуй вообще отбивали половые органы или навешивали на них фиговые листки.
Только с эпохи Возрождения, когда человек с его мирскими интересами снова обрел право на полноценную жизнь и самодостаточность, сексуальные наслаждения опять стали правомерными, а половые органы — предметом интереса и гордости. В «Декамероне» это очевидно, хотя размер там не выступает на первый план. Однако с этого времени начинается мода на гульфики — появившиеся между штанинами спереди и специально выделенные швами и цветом мешочки для гениталий, становившиеся всё больше и рельефнее. Их специально туго набивали и прошивали, чтобы было впечатление о внушительном размере скрытых в гульфике достоинств. К XVI веку мода на гульфики уже отходила, и французский философ Мишель Монтень ехидно спрашивал:
«А каково назначение той презабавной шишки на штанах наших отцов, которую мы еще и теперь видим у наших швейцарцев? (Он имел в виду наемников-гвардейцев. — Л.К.) И к чему нам штаны — а такие мы носим ныне, — под которыми отчетливо выделяются наши срамные части, частенько, что еще хуже, при помощи лжи и обмана превышающие свою истинную величину».
Этим деталям штанов соответствовали и, пожалуй, даже предшествовали железные гульфики в рыцарских доспехах эпохи Возрождения — брагетты. Они нередко даже просто изображали эрегированнный член огромных размеров. В данном варианте демонстрации возродилась исконная идея угрозы, агрессии и притязаний на превосходство.
В дискуссии об изображениях мужского тела член редколлегии журнала «Риск» Д. Кузьмин задал «сакраментальный вопрос: каким образом, где, когда и почему вместо скромного редуцированного завиточка с нетронутой фактурой появился в культурном сознании канон прямо противоположного свойства: чем больше, тем лучше». На это — художница Анна Акиньшина:
А.А.: Из другой культуры, например.
Д.К.: Из какой?
А.А.: Из той, где изображали вождей с самыми большими членами: чем больше член…
Н.Гребенкин (художественный критик):…тем вождистей вождь.
А.А.: И после того, как христианство, противостоя любой эротике, съело классический канон, источником новых эротических представлений стало то, что ему — христианству — недоступно. Прежде всего — неевропейские культуры».
Имелись в виду культуры Африки, Ближнего Востока.
«А.Д.: Зачем же так далеко ходить? Ведь в «карнавальной» традиции это всё сохранилось…»
(Мужское 1997: 105)
Антон Кузнецов подхватывает мысль о местной «другой культуре» и «карнавальной традиции»: «Как спросили бы нас ученые-марксисты — «интересы какого социального слоя выражала классическая античная скульптура»? Ясно, аристократии. И соответственно визуальный канон был социально ангажирован. А у «простого народа», надо полагать, был другой канон, и он-то отражался преимущественно в текстах «других», «карнавальных»…»
Между тем вопрос об источниках не столь важен. Важнее вопрос о стимулах. Не столь важно, где сохранялась традиция иного отношения к гениталиям, сколько то, что оно оказалось востребованным в новое время. «Простонародная», «карнавальная», «мирская» и жизнерадостно-плотская традиция оказалась не только живучей, но и влиятельной. Она сумела пережить и взлет пуританской морали в XIX веке, и социалистический аскетизм в XX. В России оживление интересов к сексуальной жизни наступило в начале XX столетия, у декадентов, как их называют сторонники гражданственного направления искусства.
Русский писатель Серебряного века Алексей Ремизов вспоминает, как художник Константин Сомов, сын главного хранителя Эрмитажа, обещал друзьям показать хранящийся в Эрмитаже «восковой слепок с некоторых вещей Потемкина-Таврического». Эти «вещи» Ремизов уже видел и разжигал любопытство других, особенно философа Розанова.
— Свернувшись лежат, как змей розовый.
— По указу самой Екатерины.
— В особом футляре в Эрмитаже.
(Ремизов 1992: 325)
И вот у Сомова собралась большая компания известнейших деятелей искусства и философии — Добужинские, Бенуа, Кузмин, Бакст, Дягилев, Розанов и другие. Собрались, чтобы посмотреть принесенную из Эрмитажа реликвию, сделанную по приказу императрицы Екатерины в память князя Потемкина «для назидания обмельчавшему потомству». Когда раскрыли ларец, «Розанов полез руками». Тут случилось то, чего так боялся хранитель Эрмитажа: сковырнули-таки «родинку». Долго ползали под столом, искали. Вроде нашли и приладили.
