катастрофа. Эта травма часто заявляла о себе, но хуже всего было то, что Руфь безрассудно подвергала себя опасности. Она хотела почувствовать себя на краю и доказать, что достойна жизни.
Руфь рассказала мне, что ее жизнь поддерживали четыре основы: сионизм, феминизм, социализм и иудаизм, однако теперь все они «развалились». Я чувствовала, какую страсть она вложила в свои убеждения, и понимала, что она сформировала их ради своей безопасности. Руфь остро чувствовала свое отчаяние из-за их утраты. Я уже была знакома с этими основами и понимала, что они развивают интеллект и чувство идентичности. Но я также знала, что абстрактные идеи не всегда помогают проработать чувства, вызывающие ощущение одиночества в холодном колодце, о котором говорила Руфь.
Спустя несколько недель я узнала, что Руфь пережила серию сложных и даже катастрофических событий в прошлом. Она потеряла девственность в 15 лет и была дважды изнасилована в семнадцать. «Я, словно зомби, подобралась к 30 годам, встречаясь с недостойными мужчинами, – поделилась она. – Затем умер мой отец, и я внезапно поняла, что у всех моих друзей уже были дети». Потом внезапная смерть ее брата. Как Руфь могла изменить ситуацию? Каждое решение сопровождалось мучительным вопросом: «Должна ли я?», на который у нее не было ответа.
Руфь сама объявляла тему каждого сеанса. Однажды она заявила: «Все дело в контроле». Руфь отчаянно желала контролировать свою жизнь, но, к примеру, не могла излечиться от экземы. Персонаж иудейской мифологии Лилит, известный как «ночная ведьма», управлял ею. Ли-лит «просыпалась», когда чувствовала, что ее пытаются контролировать. Этот прообраз влиял на каждый аспект жизни Руфи. Лишь теперь она осознала это. Руфь легко находила работу, друзей, мужчин, но затем ей казалось, что они ее контролируют, и она восставала против них. Разрыв отношений оставлял «выжженные кратеры» внутри. Эта печаль стала чем-то новым для меня. До этого сеанса я слышала скорее о гневе Руфи. Эта менее уверенная сторона ее личности вызвала у меня чувство нежности. Руфь начала изучать свои негативные модели поведения. Она признала, что была слишком привязана к отцу. Но ей постоянно приходилось быть хорошей и послушной дочерью, и именно это пробудило ее мятежный дух.
Теперь я понимала, как сильно Руфь нападала на саму себя. Она лишила себя всего, о чем мечтала: дома, мужа и детей. Она словно вырвала все четыре столпа и подняла их над головой. Она говорила о «нападающих» и «психах в ее голове», а потом смеялась. Руфь признала свою полярность («успех или неудача, а потом погружение во мрак») и навязчивое желание вредить себе в психологическом плане. Пытаясь понять причины такого поведения, которые, скорее всего, были неосознанными, я спросила: «Что тебе это дает?» Неожиданно Руфь задумалась. Она поняла, что с раннего детства такие действия лишали ее чувства защищенности. «Мне нужно было сдерживать этих психов, поэтому я должна была быть плохой», – заявила она. Руфь видела, как родители относились к ней, и начала относиться к себе так же. Например, когда родители кричали на нее за разбитую чашку, ей казалось, что плохим был не тот факт, что она разбила чашку, а она сама. Спустя долгие месяцы Руфь позволила себе стать человеком не слабым и не героичным. Да, уязвимой, да, неидеальной, но сильной женщиной, которая выбралась из холодного колодца.
Казалось, терапия эффективно работала. Я активно пыталась сформировать доверие, осознанно принимала и одобряла то, о чем Руфь хотела поговорить в моем кабинете. Когда я была мягкой с ней, она открывалась и делилась болью своих утрат, иногда весьма эмоционально, иногда со сдавленными рыданиями. Она призналась, что в ее боли была «насыщенность, которая лучше бесчувственности». И резюмировала: «Наконец-то я оживаю».
Все это требовало времени. Одни недели были мрачными: Руфь рассказывала мне невыносимые истории о холокосте, которые подолгу преследовали меня после сеансов. Мне приходилось «выбивать» их из головы на занятиях по боксу. Я делала записи в дневнике и использовала техники осознанности, когда не могла «выключить» истории в голове. Тема одного из наших сеансов звучала так: «Достаточно ли широкие у тебя плечи, чтобы вынести аборт, выкидыш и холокост?» Я чувствовала, что мои челюсти сжимались так сильно, что мне приходилось заставлять себя разжать их. Но я поняла, что способна сидеть рядом с Руфью и слушать о том, как страшный опыт ее отца в концентрационном лагере просочился в нее, словно яд, «убивая возможность новой жизни… возможных детей».
Мы поняли, что в детстве Руфь пыталась заблокировать ужас и страх, которые она переняла у отца и которые фактически парализовали ее. Это отделило ее от тех частей своей личности, которые давали понять, в чем она нуждалась в эмоциональном плане. Это мешало ей заводить близкие отношения и вызывало ощущение собственной «омертвелости». Став подростком, Руфь хотела чувствовать все что угодно, кроме собственной ничтожности. Но опасные и безрассудные решения приводили к ужасным последствиям.
Исследования израильских ученых помогли мне изучить вторичную передачу травмы от выживших людей к их детям. У детей часто наблюдаются проблемы с психикой, пищеварением, у них слабый иммунитет. Руфь переняла у отца комплекс вины спасшегося: постоянное чувство стыда за то, что ты живешь, когда миллионы других погибли. Отец не избавился от травмы, несмотря на прошедшие десятилетия. Из-за нее он не мог сдерживать свою тревогу или гнев. Например, он подпрыгивал на месте, когда слышал звук захлопнувшейся двери. Он был постоянно начеку в ожидании опасности. Руфь чувствовала, что отец возлагал на нее противоречивые надежды. С одной стороны, он настаивал, чтобы она вышла в мир и преуспела, воздала честь всем погибшим людям, которых он любил. С другой стороны, он хотел, чтобы она никогда не покидала дом.
На одном сеансе Руфь наконец признала, что не должна винить себя в своих действиях. Она сказала (возможно, впервые в жизни), что испытывает сострадание к себе и своему отцу. Она с изумлением поняла, что не должна наказывать себя или подвергать опасности на каждом шагу.
На следующем сеансе Руфь не могла поверить в то, как изменилась. Ей стало гораздо легче, словно камень с души упал. Она долго пыталась понять, может ли довериться этому ощущению, но в итоге заключила, что ей действительно стало лучше. «Мои голоса стихли. Они лишь изредка перешептываются», – сказала Руфь. Я расспросила ее об этих голосах в голове и узнала, что теперь она могла задвинуть их подальше, чтобы они больше не мешали ей.
Со временем чувства Руфи стали менее интенсивными. Она по-прежнему разбиралась с главными темами – смертью брата, выкидышами, отношениями с отцом.
Теперь все сдвинулось с мертвой точки. Руфь смогла выразить свой
