У нее было две причины для отрицания своих чувств: во-первых, мысль о возможном разрыве между ее родителями была слишком пугающей, а во-вторых, любое проявление ее собственных эмоций могло нарушить отработанный ход ее представлений. Вскоре она уже отрицала свои чувства автоматически и так же автоматически старалась контролировать окружающих и манипулировать ими. Ее напускная оживленность, несомненно, отталкивала от нее некоторых людей, но для других, похожих на Кеннета, собиравшегося общаться с ней лишь на самом поверхностном уровне, этот стиль оказался привлекательным.
То, что Конни могла многие годы жить с мужчиной, все чаще уходившим из дома по вечерам, и никогда не спрашивать его о цели или причине его отлучек, свидетельствует о ее огромной способности к отрицанию действительности и о еще большем страхе, стоявшем за этим отрицанием. Конни не хотела ничего знать, не хотела ссориться или противостоять мужу, но больше всего ей не хотелось испытывать старый детский ужас перед разрушением своего мира в случае развода родителей.
Конни оказалось очень трудно согласиться на процесс терапии, потребовавший от нее отказа от ее главной защиты — юмора. Было так, словно кто-то предложил ей отказаться от воздуха; на каком-то этапе она была уверена в том, что не сможет выжить без шуток. Отчаянная мольба ее сына едва скользнула по ее прочной защитной броне. Она настолько утратила контакт с реальностью, что практически стояла на грани сумасшествия. На терапии долгое время Конни настаивала на том, чтобы обсуждать проблемы одного лишь Тодда, отрицая наличие собственных проблем. Будучи всегда «сильной», она не могла отказаться от этого статуса без борьбы. Но мало-помалу, готовя себя к испытанию страхом, охватывающим ее каждый раз, когда она не пряталась за щитом своего юмора, она начала чувствовать себя более уверенно. Как взрослый человек Конни имела в своем распоряжении гораздо более здоровые механизмы для отношения с окружающим миром, чем те, к которым она так привыкла с детства. Она начала задавать себе вопросы, стала адекватно выражать свои чувства и открыла свои истинные потребности.
Она научилась быть более честной по отношению к себе и к другим. И наконец, она смогла вновь использовать свой юмор, превратившийся в здоровый смех над собой.
Пэм: Тридцать шесть лет, дважды разведена, мать двоих сыновей.
— Я выросла в напряженной обстановке несчастной семьи. Мой отец бросил мать еще до моего рождения, и она стала классической «матерью-одиночкой». Ни у кого из моих знакомых родители не были в разводе. В середине пятидесятых в городе, населенном в основном представителями среднего класса, мы были чем-то вроде курьезной достопримечательности.
Я прилежно училась в школе и была «славным» ребенком, поэтому учителя любили меня. Это сильно помогало — по крайней мере в учебе я могла преуспеть. Я стала настоящей отличницей и в начальной школе получала только высшие баллы. В средней школе эмоциональное давление на меня так возросло, что я не могла как следует сосредоточиться, и моя успеваемость начала ухудшаться, хотя я никогда не осмеливалась отлынивать от занятий. Мне постоянно казалось, что мать разочарована во мне, и я боялась поставить ее в неловкое положение.
Моя мать работала секретаршей, чтобы обеспечить семью. Работа была тяжелой, и теперь я понимаю, что мать всегда была страшно усталой. Она была очень гордой и, думаю, очень стыдилась своего развода. Когда к нам домой приходили другие дети, она чувствовала себя неудобно. Мы были бедны, едва сводили концы с концами. Вместе с тем над нами тяготела проклятая необходимость соблюдать приличия. Естественно, это легче было делать, если люди не видели, в каких условиях мы живем, поэтому наш дом никак нельзя было назвать местом, где рады гостям. Когда подруги спрашивали, не могу ли я переночевать у них дома, мать говорила: «На самом деле им вовсе не хочется быть с тобой». Она говорила так, потому что не хотела отдавать долг вежливости и приглашать их к нам. Разумеется, в детстве я этого не понимала: я верила, что людям не нравится мое общество.
Я выросла с уверенностью, что во мне есть что-то очень неправильное. Я не знала, что это такое, но, по-видимому, оно делало меня недостойной любви и внимания окружающих. В нашем доме отсутствовала любовь — все держалось только на долге. Но хуже всего было то, что мы никогда не говорили об окружавшей нас лжи. На людях мы всегда старались выглядеть лучше, чем на самом деле: счастливее, богаче, удачливее. Это правило было непреложным, но о нем никогда не упоминалось вслух, и мне казалось, что я не смогу как следует его выполнить. Я боялась, что людям вдруг станет ясно, что я совсем не такая хорошая, как остальные. Хотя я умела хорошо одеваться и преуспевала в школе, я всегда чувствовала себя обманщицей. Я считала себя испорченной до мозга костей. Если я нравилась людям, то лишь потому, что дурачила их. Если бы они узнали меня поближе, то отвернулись бы от меня.
Отсутствие отца еще больше ухудшало положение, потому что я так и не научилась нормальному общению с мужчинами по принципу «ты — мне, я — тебе». Они были для меня экзотическими животными, чарующими и запретными одновременно. Мать никогда особенно не распространялась о моем отце, но то малое, что мне удалось услышать, наводило меня на мысль, что им не стоит гордиться. Поэтому я не задавала вопросов: я боялась того, что могла узнать. Мать вообще не любила мужчин и неоднократно намекала на то, что они являются опасными, эгоистичными и недостойными доверия субъектами. Но я ничего не могла с собой поделать — мне они еще с детского сада казались очаровательными. Я упорно искала, чего не хватает в моей жизни, но не знала, что же это такое. Наверное, мне хотелось быть близкой кому-то, дарить ему свою нежность и получать взамен то же самое. Я знала, что мужчины и женщины, мужья и жены должны любить друг друга, но мать тонкими и не такими уж тонкими способами убеждала меня в том, что мужчины не могут сделать женщину счастливой, что они приносят ей одни несчастья, бросают ее, убегают с ее лучшей подругой или иным образом предают ее. Я достаточно наслушалась от нее подобных историй. Наверное, я очень рано решила, что найду себе мужчину, который не захочет, не сможет уйти от меня; возможно, такого мужчину, которого не захочет ни одна другая женщина. Потом, должно быть, я забыла о своем решении. Я просто следовала ему.
В детстве и юности я не могла выразить этого словами, но единственным известным мне способом общения с мужчинами были отношения опекуна и опекаемого. В этом случае, думала я, мужчина не бросит меня, потому что я буду помогать ему, а он будет мне благодарен.
Неудивительно, что мой первый кавалер оказался калекой. В детстве он попал в аварию и сломал позвоночник. Он носил жесткий корсет и пользовался стальными костылями при ходьбе. Сначала я молилась о том, чтобы Бог сделал меня калекой вместо него. Мы вместе ходили на танцы, и я весь вечер сидела возле него. Конечно, он был славным парнем, и любая девушка могла бы просто радоваться его обществу, но у меня была другая причина искать его общества. Я оставалась с ним, потому что это было безопасно; поскольку я оказывала ему услугу, то не могла оказаться отвергнутой и пострадать. Это было чем-то вроде страхового полиса от страдания. Я в самом деле была без ума от этого парня. Теперь я знаю, что выбрала его потому, что с ним, как и со мной, что-то было не в порядке. Его физический недостаток бросался в глаза, и я могла чувствовать себя удобно, жалея его. Он был гораздо лучше других моих приятелей. После него пошли молодые правонарушители, неуспевающие, — в общем, разные неудачники.
Когда мне было семнадцать, я познакомилась со своим первым мужем. У него были неприятности в школе, в частности он провалился на экзаменах. Его родители были в разводе, но по-прежнему ссорились друг с другом. По сравнению с его положением мое выглядело хорошим! Я могла немного расслабиться, не чувствовать себя такой ничтожной. И, разумеется, я страшно жалела его. Он был бунтарем, но я думала, что он бунтует, потому что никто не может понять его.
Мой IQ (Коэффициент умственного развития) превосходил его показатель по меньшей мере на двадцать пунктов, и я нуждалась в этом преимуществе. Мне потребовалось это и даже гораздо большее, дабы быть уверенной в том, что он не бросит меня ради кого-то другого.
Мы состояли в браке двенадцать лет, и все это время я отказывалась принять его таким, каким он был, пытаясь вместо этого сделать его таким, каким ему следовало быть с моей точки зрения. Я верила, что он станет гораздо счастливее и спокойнее, если позволит мне хотя бы показать ему, как нужно растить наших детей, как нужно вести его дела, как ему следует относиться к своей семье и так далее. Я продолжала учебу в высшей школе, специализируясь, естественно, в области психологии. Моя собственная жизнь была абсолютно неуправляемой и несчастной, а я тем не менее училась заботиться о других. Если честно, то я действительно упорно искала ответы на всякие житейские вопросы, но при этом думала, что ключом к моему счастью станут перемены в характере мужа. Он явно нуждался в моей помощи. Он не платил по своим счетам, он давал мне и детям обещания, которые потом не выполнял, он приводил в ярость своих заказчиков, звонивших мне и жаловавшихся, что муж не выполнил порученную ему работу.
