манере, сильно напоминавшей стиль Хемингуэя». Казалось, донкихотская затея удалась на славу, но Джеку Н. все же следовало бы с большей осмотрительностью выбирать себе литературный пример для подражания. Его «недолгое счастье» продлилось почти столько же, сколько и у героя рассказа: прошел всего месяц с его назначения командиром взвода, и однажды ночью его убили во время ночного дозора.
Как увязать подобный случай с замкнутым кругом жизни и литературы? Джек Н., безусловно, отошел от книжной культуры и очертя голову бросился в самое пекло действительности, прямо как Рембо – он тоже в свое время оставил в прошлом писательство и занялся продажей оружия в Абиссинии. Но какова ирония – реальность предстала ему в виде литературы, не слишком искусно переодетой жизнью. Он стал человеческим воплощением плагиата. Возможно, именно в этом и кроется суть проблемы: вне книг мы не найдем того самого «непосредственного жизненного опыта», как его называл Миллер, поскольку ничего подобного просто-напросто не существует. Между нами и миром всегда будут возникать препятствия – как при взгляде через искажающие линзы разных форм, толщины и материалов. Как правило, эти линзы – рассказанные нам истории.
Изложив случай Джека Н., Сарбин заново рассмотрел его с использованием одного из основных понятий в психологическом подходе Альфреда Адлера, а именно так называемой управляющей фикции. Адлер – наименее удачливый из трех отцов-основателей психологии глубинного, оставшийся в тени Фрейда и Юнга, – в своей работе отталкивается от книги, по духу не сильно отличавшейся от теории боваризма де Готье. Речь о «Философии „как если бы“» неокантианца Ганса Файхингера, который ставил себе цель составить «систему теоретических, практических и религиозных фикций человечества» [84]. Так, Адлер заявляет, что все люди, как здоровые, так и больные неврозом, идут по жизни, ориентируясь на управляющую фикцию – идеальную форму своей личности. Это абстрактное представление необходимо для развития психики: даже маленькие дети учатся ходить, выбирая себе при этом любую случайную цель. Вместе с тем фикция в некотором роде предвосхищает будущее, если не сказать порождает ожидания от него: психоаналитик сравнивает ее с маршальским жезлом, который каждый солдат, даже самый незаметный, мысленно носит в своем вещмешке. Здоровый человек оперирует фикциями с долей прагматизма и при случае может избавиться от этого костыля или же обменять его на другой, более отвечающий действительности, в которой ему предстоит жить и передвигаться. Невротичный человек, напротив, буквально пригвожден к кресту своей фикции, он оказывается под влиянием выдуманного плана на жизнь и потому постоянно строит предположения. Что любопытно, первый пример, приведенный Адлером, – практически точный пересказ рассказа Хемингуэя: мужчина связывает свое чувство неполноценности с женственностью и потому стремится компенсировать его преувеличенно мужественными поступками («Я (как) женщина и хочу стать мужчиной» – такова его управляющая фикция).
Пациент Сарбина, как и Дон Кихот, мадам Бовари, Арабелла или Жан Сервьен, сформировал свою фикцию на основе литературного источника, внешнего по отношению к нему и легко узнаваемого: у него есть автор, название, дата и место публикации. Большинство же из нас не сможет отследить и обнаружить в собственном книжном шкафу образ, по примеру которого он выстроил свою жизнь. Однако это не значит, что истории, встреченные нами на долгом карьерном пути читателя, никоим образом не повлияли на наши управляющие фикции – не усилили их или не создали.
Суть в том, что в нашей голове полно разных произведений, и они, как правило, не самого высокого качества. Мы думаем, будто мы, как пауки, вьем липкие нити нашего личного повествования из самих себя, плетем из них паутину и считаем, что можем заманить туда мир, а в итоге сами запутываемся в них. Но чаще всего мы вытаскиваем нужное из какого-то срединного хранилища в своем разуме (недостаточно глубоко запрятанного, как то, где обитают архетипы, но и не лежащего совсем на поверхности и потому недоступного ясному и полному самосознанию). В нем покоятся юношеские мечтания, наспех сочиненные сюжеты, пошлые мелодраматические сценки, которые мы разыгрываем с мрачным и упорным буквализмом, ведь мы целиком отождествляем себя с их героями и героинями (это ли не боваризм в прямом смысле слова). Некоторые из этих историй уже стали притчей во языцех: женщина, которая любит слишком сильно, мужчина, желающий отомстить за всех обиженных, жертва, обреченная на страдания, неудачник, постоянно встречающий не тех людей, озлобленный отщепенец, суровый герой с чувствительным сердцем.
И все же, если бы меня спросили, зачем нужна литература – именно хорошая литература, – я бы сказал: затем, чтобы она когда-нибудь все же вытеснила из обращения монету плохой литературы [85], ростки которой, точно сорняки, уже укоренились в наших жизнях. А еще – чтобы наконец поправить те посредственные сюжеты, нити которых наш внутренний сказочник продолжает упорно переплетать между собой, без устали копируя то из одного места, то из другого, лишь потому, что не знает, как еще придать смысл происходящему в мире и поступкам людей. У всех нас на носу очки с толстыми, как бутылочное донышко, линзами – нам их подарили еще в детстве, и избавиться от них, уйдя на фронт или же открыв охоту на буйволов, никак не получится. Мы, конечно, можем воспринимать литературу как своего рода мастерскую оптика, где мы будем обтачивать, шлифовать и полировать наши окуляры, чтобы таким образом убрать чересчур сильное искажение и поднатореть в искусстве внимательного наблюдения. Последнее – единственное, что действительно имеет значение и что может освободить нас от зависимости, вызываемой историями.
У Флобера есть две знаменитые фразы: «В „Мадам Бовари“ нет ни слова правды» и «Мадам Бовари – это я». Очередная уловка-22? парадокс лжеца [86], принявший новую форму? или же это высказывание лишь доказывает, что мы суть та фикция, которую мы по собственной воле выбираем для жизни?
И вот он находит в тексте это место, этот переход к вечности, и видит пророческие слова: «Когда читатель дойдет до конца этой трагической истории, он умрет вместе со мной». […] Если бы он продолжил читать, жить этим романом, он мог бы умереть – тогда же, когда это случилось бы с персонажем книги; но если бы он не продолжил читать и проживать ее, продолжилась бы его жизнь или нет?
Мигель де Унамуно, Как написать роман
Говорят, что закладка между страницами – все равно что остановившиеся часы на руке жертвы в каком-нибудь детективном романе. Это способ измерить время: сколько его мы уже провели за
