какой университет выбрать, с какой девушкой встречаться и так далее. Джин собиралась подготовить для него открытки вплоть до 21-го дня рождения. Она попросила свою семью передать их Джеймсу. Она не могла смириться с мыслью, что Джеймс будет один в компании своего любящего, но неэмоционального отца. Во время ужинов семья утвердила планы и обо всем договорилась. Теперь каждый знал, за что он отвечал. Джин испытала огромное облегчение: она сделала все возможное, чтобы позаботиться о будущем Джеймса. Это был единственный способ защитить его. Она не могла контролировать свою смерть, но могла хоть как-то повлиять на будущее сына.
Я предложила ей найти способы физической связи с сыном. Например, он мог бы втирать крем ей в руки или готовить чай – одним словом, создавать воспоминания доброты и заботы о ней. Джин рассказала, что Джеймс приходил к ней и ложился рядом, чтобы порисовать. Эта идея показалась мне идеальной. Я знала, что каждое воспоминание Джеймса о маме со временем станет более ценным. Если он забеспокоится, что забудет ее, эти рисунки свяжут его с воспоминаниями о совместно проведенном времени. Их фотографии тоже могли стать для Джеймса важным элементом. Я предложила Джин делать больше снимков со всей семьей и вместе с сыном.
Наш последний разговор прошел по телефону. За неделю до этого Джин была в больнице, ей сделали операцию. Теперь она вернулась домой, но ей сказали, что, скорее всего, счет пошел на недели или даже дни. Узнав об этом, я испытала шок. Я сказала, что мне очень жаль слышать это. Я не могла представить, как Джин было тяжело. Я вспомнила слова врача, с которым работала в хосписе: «Каким бы точным ни был смертельный диагноз, ты никогда не будешь готов к смерти».
Мои слова казались абсолютно ничтожными, но это все, что я могла сделать для нее. Я надеялась, что мой тон передал больше, чем сами слова. Теперь Джин должна была решить, сообщать ли о скорой смерти Джеймсу или постараться хорошо провести последние дни с ним. Ей не хотелось расстраивать сына, но она знала, что он будет злиться на нее, если она утаит правду.
Сказав о Джеймсе, Джин расплакалась и призналась, что впервые ей было страшно. Мне хотелось переключить внимание с Джеймса на нее, помочь ей преодолеть страх. Хотя это противоречило всем моим инстинктам, мне пришлось согласиться с желанием Джин говорить о сыне. В итоге она пришла к компромиссу: она проведет следующую неделю с ним, сделает это время особенным и затем скажет ему, что ей осталось недолго. Она была очень благодарна за то, что я поговорила с ней. Я же злилась на жестокость этого мира.
Ее состояние не позволяло провести следующие сеансы. Джин написала мне трогательное электронное письмо, и я поняла, что поговорить снова нам не суждено. Через две недели ее друг сообщил мне, что она умерла. Конечно, я знала, что это произойдет, но новость все равно шокировала меня. Работа с пациентами научила меня, что знать и переживать – две разные вещи. Я была потрясена и надеялась, что Джин скончалась мирно и без боли. Но я так этого и не узнала. Я сходила в церковь и поставила свечку за упокой. Я до сих пор думаю о ней.
Барбара
Барбара согласилась принять меня у себя дома, чтобы поговорить о жизни со смертельным диагнозом. 17 лет назад ей диагностировали рак почки. Я почти ничего не знала о ней, кроме того, что она очень быстро ответила на мое письмо. Когда я позвонила ей, чтобы предупредить, что заблудилась, меня поразил ее голос. Казалось, вместо груди у нее была пещера, из которой с трудом выходили слова.
Барбара вышла во двор, чтобы встретить меня, и дружелюбно махнула рукой. Рядом с ней бегали две собаки, виляющие хвостами и радостно лающие. Я подумала: «О Боже, хоть бы я не сбила этих собак». Этого не произошло, и Барбара гостеприимно пригласила меня в дом на чай и морковный торт.
Она шла медленно и выглядела слабой и хрупкой. Ей было больше 75 лет, и она была красива. Ее красота не была увядающей: она вспыхивала, когда Барбара говорила и улыбалась. Она явно проводила много времени на свежем воздухе, но теперь была бледной. Ее глаза оживленно блестели, и это притягивало.
Я не совсем поняла ее натянутый смех, когда поинтересовалась, как ей удалось прожить с раком так долго.
«Эта неделя была очень тяжелой, – призналась Барбара. – Последние 18 месяцев я участвовала в клиническом испытании лекарства – попала в него с трудом. Это перспективное лекарство должно было выключить мою иммунную систему. В любом случае оно не сработало. Мне сказали, что рак вернулся и в еще больших масштабах. Теперь у меня метастазы в желудке. Опухоль выросла до размера мандарина и увеличивается очень быстро… И это не очень хорошо. Мне осталось несколько месяцев…» Когда Барбара произнесла эти слова, она больше не могла сдерживать слез. «Я была такой сильной, но сегодня чувствую себя слабой. Мне очень больно, и я устала», – прошептала она. Затем она прижала руку к лицу, желая остановить слезы.
Я почувствовала сострадание и поняла, что она сказала мне, абсолютно незнакомому человеку, самые важные слова, которые только можно сказать, вроде «я тебя люблю». Я знала, что мой ответ должен быть простым и чутким. Меня поразили ее сдержанные слова «это не очень хорошо». Барбара пыталась взять себя в руки. Она не любила плакать, а мне не хотелось, чтобы она почувствовала себя незащищенной рядом со мной. Я сказала, что мне очень больно слышать такие шокирующие новости. Я хотела дать ей понять, что осознала весь ужас ее слов и испытываю сильные чувства. Мне нужно было сохранить ровный, но сопереживающий тон голоса.
Барбара улыбнулась. «Я боролась с грустью последние пару дней, – сказала она. – Вы приехали к человеку, который ждет свою смерть». На ее лице снова появилась прекрасная улыбка, но на этот раз ироничная. Ее ответ показал, что она думала о многом. С одной стороны, Барбара знала правду об отпущенном ей времени, но с другой – не желала ее знать. Она была организованным человеком, перфекционистом, как она уточнила. «Я должна привести все в порядок, – заявила Барбара. – Как всегда, нужно уладить много дел. Я не смогла встретиться с юристом сегодня утром, потому что много плакала. Возможно, увижусь с ним завтра».
Чтобы понять, как она относилась к отпущенному ей сроку, я спросила, не хотела ли она поговорить со своим врачом. Я подумала, что Барбара разрывалась между двумя вариантами: продолжать агрессивное лечение, которое имело
