но поверьте мне — слово «психика» в устах любого, самого эрудированного моего читателя сейчас вряд ли будет означать то же самое, что это же слово, но в устах Ивана Петровича, Петра Гавриловича, Бориса Дмитриевича или даже Андрея Владимировича. В этом фокус: у них «концепты», а у нас так… слово, слово за слово. И когда они произносят это слово («концепт»), они ворочают реальность — вздымая и выкручивая её пласты, когда же мы произносим — «психика», жалкое эхо прокатывается по квартире.
А теперь, хоть я сегодня и перебрал уже с самыми разными просьбами, прошу вас, объясните мне, пожалуйста, всё-таки, что такое «власть», «свобода» и «справедливость» — эти три слова, составляющих основу нашего, российского политического дискурса…
Вот об этом и речь.
ДИЖЕСТИВ
НУ ИЛИ ПРОСТО НА посошок
Самое сложное — быть понятым, а счастье — это, как известно, когда тебя понимают. Поэтому, если у нас есть хоть капля здравого смысла, мы, стараясь быть понятыми, усердствуем. Но, к сожалению, это усердие зачастую оборачивается ещё большими проблемами. И эта часть книги — лучшее тому подтверждение: в ней более двадцати тысяч слов, которые строка за строкой рассказывают© «концепте концепта», по сути, об одном-единственном слове — и при этом без всякой надежды обеспечить искомое понимание.
Понимание приходит к нам не во внешней речи, а в речи внутренней. Мы понимаем нечто (если понимаем, конечно) внутри самих себя, нутром, «внутренним взором», начиная чувствовать «запах», который объективно отсутствует. А текст — это та самая внешняя речь, не наша даже, а чужая, интроецируемая нами — поглощаемая и перевариваемая. Недаром мы говорим — «проглотить книгу», «разжевать смысл», «переварить сказанное». Что будет в остатке?.. Насколько то, что останется, будет соответствовать тому, что предлагалось для понимания?
Вопросы эти отнюдь не праздные. Недаром Михаил Михайлович Бахтин описывает нашу внутреннюю речь как перенесение общественной дискуссии «внутрь» индивидуального человеческого сознания, Жак Лакан утверждает, что в нас «говорит Другой», Ролан Барт — что «любой естественный язык определяется не столько тем, что он позволяет говорящему сказать, сколько тем, что он понуждает его сказать» [40]. А где же мы сами? И что есть наше «понимание», если принять эти вводные?
Весь XX век философия так или иначе анализировала язык: пропускала реальность через призму «дискурса» и завершила круг, с лёгкой руки Жиля Делёза и Феликса Гваттари, концепцией «концепта». Дальше вперёд двигаться нельзя, мы достигли предела. Теперь только куда-нибудь вбок, вверх, вниз, даже назад, но не вперёд, там нет дороги. Настало время зафиксировать «сухой остаток» прошлого, сделать, так сказать, выводы на будущее, понять — окончательно и бесповоротно — суть отношений «дискурса» и «концепта», и лишь затем мы сможем двигаться дальше.
Говорить — это значит воспроизводить дискурс или заниматься его производством; пустое, надо сказать, дело. Думать — это создавать или осознавать концепты, и в этом есть сила. «Концепт, — пишут Делёз и Гваттари, — это не комплекс ассоциированных идей наподобие мнения. Это также и не строй аргументов, не цепь упорядоченных доводов, из которых могла бы образоваться самое большое некая рационализированная Urdoxa. Чтобы получить концепт, недостаточно даже, чтобы явления подчинялись принципам, аналогичным тем, по которым ассоциируются идеи или вещи, — принципам, по которым упорядочиваются доводы. По словам Мишо, то, что достаточно для "обычных идей", недостаточно для "жизненных идей" — тех, которые должно творить. Идеи поддаются ассоциированию лишь как образы, а упорядочиванию — лишь как абстракции; чтобы достичь концепта, мы должны преодолеть и те и другие и как можно скорее добраться до ментальных объектов, характеризуемых как реальные существа. Это уже показали в своё время Спиноза и Фихте: нам приходится пользоваться фикциями и абстракциями, но лишь поскольку это необходимо, чтобы выйти в иной план, где мы уже будем двигаться от одного реального существа к другому и заниматься конструированием концептов» [41].
Иными словами, наступило время, когда мы можем, и, вероятно, должны перейти к осознанному творению, осмысленному созданию нашей собственной реальности, но не через говорение, а через думанье, через «разные способы думать». Это «творение», конечно, происходило и раньше — интуитивно, спонтанно, в рамках всегдашней борьбы идеологий и мнений. Но никогда прежде ещё не была до такой придельной отчетливости явлена нам природа этого акта творения, его механика. Если не считать одного избитого, но предельно точного указания — «в начале было Слово». Хотя, действительно, есть в нём некоторая неточность, которая, быть может, и тревожит критического ко всему Фауста: не «было», а «будет» — так правильно.
Слову предшествует говорящий (точнее, думающий) — тот, кто понимает нечто прежде, чем само это слово будет произнесено, прежде, чем оно обозначит то, что было понято им в реальности, схвачено в ней и таким образом «создано». Но сначала он один и одинок, никто не понимает этого его слова. Ему предстоит долгий путь, пока он будет нести это слово другим, объяснять его, делать понятным, проповедовать. И он начинает со слова, начиная таким образом не просто новый дискурс, а самого себя — не того, который был создан «старыми словами» и «дискурсами» (эту механику нам наглядно показали философы, а ещё более психологи XX века), а того, которым ему предстоит стать в новом мире, который им же и будет создан.
Озираясь в пространстве актуального политического дискурса, где бесцельно бродят тщедушные тени концептов-покойников — «власть», «свобода», «справедливость», — я вижу сейчас только одно слово, которое имеет для меня смысл и связывает меня с реальным… Да, я и мой Сократ знаем, что мы ничего более не знаем, кроме одного этого слова — «самостоятельность».
В начале будет это Слово.
Двадцать лет назад перестала существовать страна, в которой я родился и вырос. Это случилось внезапно, стремительно, в одночасье. Уверен, что мы в действительности даже не поняли, как это произошло. Просто была страна — и вдруг нет, словно и не было вовсе. Самая большая в мире страна исчезла с лица Земли. Это факт. Но наше сознание, и тут прошу поверить мне на слово (как «практикующему психиатру»), не любит факты, терпеть их не может. Наше сознание живёт иллюзиями: они и только они — иллюзии — обладают для него подлинной ценностью и обладают в его пространстве реальной силой.
В числе прочих у нас есть странная иллюзия, что мы продолжаем жить в той же стране, что и жили раньше — 20 или 25 лет тому назад. Ведь физически мы (по
