И если подумать над этой мыслью не торопясь, то станет понятно: смерть – это отсутствие, это – ничего. А ничего, по-моему, легче понять, чем бесконечность, правда? – засмеялся доктор.
– Ну, собственно, как я и говорила: не было нас сто лет назад, и потом, после смерти, тоже не будет, да? Хотя без нас, конечно, мир станет хуже.
– Если спросить мое личное мнение о том, что является осознанием, примиряющим человека со смертью, то я бы рекомендовал подумать в следующем аспекте: в идею о нашей собственной смерти, как это ни парадоксально, входит идея крушения мира. Мы не можем представить себе мир без себя. Мы, конечно, способны вообразить свои похороны. Как все придут, начнут рыдать, просить прощения, что нас не ценили, но будет поздно!.. Вот только дальше у нас как-то не рисуется.
Про похороны – это точно! Такая детская фантазия, которая потом всплывает в голове в особо пафосные моменты жизни – в смысле, когда что-то не получается. Как все бы собрались, красиво скорбели, говорили трогательные слова и удивлялись количеству людей и цветов и тому, как, оказывается, тебя все любили и уважали… Фу, глупость какая!
– Ты имеешь в виду, что после похорон все разойдутся по домам и сядут обедать, а вечером будут смотреть кино по телевизору? Возмутительно, конечно.
– Вот как? А мне кажется, что эта мысль очень примиряет со смертью: наши близкие будут жить дальше, будут влюбляться, рожать детей… Мысль о том, что мир не рухнет после нашего ухода, и жизнь на земле продолжится так же, как она шла прежде, примиряет со смертью. Отряд не заметит потери бойца.
Если ты понимаешь, что даже твои близкие, для которых твоя смерть станет тяжелой утратой, переживут случившееся и продолжат свою жизнь, смерть перестает быть для тебя таким кошмаром.
– Кстати, Андрюш, а ведь действительно многие говорят, что боятся смерти именно потому, что эта трагедия станет страшным ударом для родных. Ну, вот я слышала тысячу раз: «Если со мной, не дай бог, что случится, моя мама этого не переживет». Или дети сиротами останутся – тоже горе.
– Конечно, надо как-то оправдать свой страх. Ведь это же неблагородно – быть трусом, да и нелогично: в связи с чем вдруг такой испуг? Все ведь умирают, и непонятно, почему ты устроил такую истерику по этому поводу. Всем помирать, а тебе – нет, так что ли? В общем, есть какая-то неловкость в ситуации. А вот впасть в трагедию, потому что твои близкие этого «не переживут», – это такое благородное оправдание.
Как бы кощунственно ни прозвучала эта формулировка, на самом деле, соображение, что дети малые сиротами останутся и что родители не переживут нашей смерти, – всего лишь способ легитимизировать свой страх. Мол, я боюсь по делу, а не из-за всяких глупостей. Это даже приятный страх: сразу чувствуешь себя необыкновенно нужным для своих близких, взаимоотношения с ними моментально улучшаются – правда, только в воображении.
Если ты не смертельно болен, а врачи еще не вынесли свой окончательный и бесповоротный вердикт по твоему «клиническому случаю», то, по-моему, даже как-то неприлично думать о том, что будет с твоим сыном или дочерью после твоей смерти. Или о том, что будет с тобой, если твой покамест абсолютно здоровый ребенок вдруг умрет. Я считаю подобные размышления глупыми и недопустимыми.
И дело не в том, что мысли материальны и представлять надо только хорошее. Просто я убежден, что это не та плоскость, в которой следует рассматривать вопрос о смерти. Нужно найти в себе силы любить близкого человека не потому, что он когда-нибудь умрет, а потому, что он такой есть. Нужно думать о родных только как о живых и не позволять себе размышлять об их смерти. Так же следует думать о себе – только о живом. И эти императивы – вне всякой аргументации.
– Однако потери неизбежны. Может, конечно, правы те, кто говорит, что, теряя любимых, жалеешь не их, а себя. Но ведь так трудно заставить себя жить дальше. И самое страшное, что уже ничего не вернешь, не исправишь и что такой дорогой, родной человек ушел навсегда.
Сейчас подумала, что в словах невозможно выразить эту боль. Невозможно сформулировать то, что чувствуешь на самом деле. Но если вы теряли близких людей, вы поймете меня без этих правильных слов.
– Я проработал несколько лет на кризисном отделении в Клинике неврозов, куда каждый третий пациент был госпитализирован после смерти кого-то из близких – детей, супругов, родителей. И я считал своим долгом донести до каждого из них определенный набор установок. Прежде всего, думать надо о живых. Беспокойство же о мертвых уже ничего не изменит. И еще: если человек, которого вы оплакиваете, вас любил, то, вероятно, ему бы не хотелось, чтобы его смерть доставила вам столько боли, чтобы вы раздумали жить после его ухода. Кстати, к числу живых, о которых надо думать, относится и сам пациент, тот, кто переживает сейчас боль утраты.
И вообще, знаешь, дорога ложка к обеду: дай человеку максимум внимания, теплоты, любви при жизни, потому что позже это уже будет посылка в никуда, адресат ее не получит – все эти эмоции, забота ни о ком. Есть женщины, которые дома устраивают мемориальный музей покойного мужа, не захоранивают урну с его прахом. О ком они в этом импровизированном склепе заботятся? Разве это забота о воскрешении мертвого? Или от того, что они сами хоронят себя заживо, не страдают их дети, родственники, друзья?
Пока люди живы, помогай им, переживай, радуйся за них, будь рядом. А то как наорать на ребенка, так это – пожалуйста. Зато потом можно сесть и пострадать: что будет, когда он сиротой останется! Ну, не сумасшедший дом на колесах?..
Так что есть у доктора такое убеждение: очень плохо у нас относятся к живым. Мертвые находятся в более выигрышном положении, впрочем, им от этого не легче.
– Еще одна причина страха смерти: люди боятся физической боли и страданий.
– Если честно, я не понимаю, зачем гипертрофировать эту идею: умирать в страдании! Мы все болели, переносили боль и знаем, что это неприятно. И я не нахожу никакой принципиальной разницы в страданиях от оперативного вмешательства при аппендиците и тех, что придется перенести перед смертью. Мы пытаемся придать сверхценное значение этим событиям только потому, что за ними последует смерть.
Да, разовьется какая-то болезнь. Возможно, понадобится операция. Болевой синдром будут снимать, существуют очень мощные современные анальгетики. Но почему вы думаете, что перед смертью запланировано какое-то особенное, эксклюзивное страдание? Например, если речь идет о серьезной травме, то человек достаточно быстро теряет сознание и в этом состоянии он находится как под наркозом. Очень много людей вообще умирает от немых инфарктов – ничего толком не почувствовал, а умер.
– Это когда упал и умер? Ну, это еще ничего. А то ведь, знаешь, что страшно: немощь в старости, беспомощность в болезни. Вот ты говоришь, болевой синдром будут снимать. Но мы-то с тобой понимаем, что творится в больницах, как они обеспечены лекарствами и что в итоге избавление от боли может оказаться несчастному не по карману.
– Согласен, но я смотрю на эту проблему очень прагматически. Надо развивать экономику страны, чтобы в России открывались нормальные хосписы, чтобы больницы были обеспечены необходимыми медикаментами, в том числе обезболивающими средствами. И нужно много работать и зарабатывать, чтобы в старости жить, не побираясь. Да, наши старики оказались в безвыходном положении, у них не было шанса по-другому встретить старость. Но у нас этот шанс есть. Правда, никто об этом не думает, хотя думать необходимо, чтобы потом не стать обузой для своих детей. Я подчеркиваю: нынешние пенсионеры не имели способа иначе встретить старость. А у нашего поколения возможность позаботиться о своем будущем есть.
Кажется, я выпила весь свой зеленый чай с жасмином. Чайничек пуст, и я прошу официантку принести мне теперь кофе с молоком. Я прервала наш с Андреем разговор именно сейчас, потому что мне нужно сформулировать следующий вопрос. Подозреваю, что он может прозвучать не очень корректно – не по отношению к доктору, а так, вообще.
Удачная формулировка в голову не приходит. Значит, придется долго и подробно объяснять, что конкретно я имею в виду.
– Даже не знаю, наверное, не очень здорово то, что я сейчас скажу. Но ведь в разговоре с врачом надо быть откровенной, правильно? Понимаешь, вот я очень люблю жизнь. Я наслаждаюсь ею, стараюсь от каждой прожитой минуты получить удовольствие. Для меня поэтому, кстати, имеет огромное значение то, чем я занимаюсь, – ведь на работу уходит едва ли не большая часть времени, и чрезвычайно важно, чтобы то, что ты делаешь, доставляло удовольствие, а не превращалось в муку.
